Я молча смотрел на Нору.
— Сергей терпел, терпел и не выдержал, убил сестриц. Сначала старшую, потом младшую. Вот как обстояло дело! Ну, как по-твоему?
Я попытался вернуть хозяйку с небес на землю:
— Нора, ваш рассказ вполне убедителен, но в нем есть дыры.
— Какие же? — ледяным тоном осведомилась та.
— А зачем Кузьминский столько лет ждал? Отчего не расправился с девчонками через некоторое время после свадьбы?
Нора задумалась, потом предположила:
— Ну… любил Риту, а потом чувство иссякло!
— Почему он малевал пятно на картине?
— Пугал всех.
— Вот уж глупость!!!
— Ваня, не забудь, он не совсем нормален! Выжидал, вынашивал план!
— Столько лет?
— Да!
— Хорошо, а Катя?
— Что Катя?
— Почему он убил горничную Катю?
На секунду Нора растерялась, потом нашлась:
— Наверное, она что-то узнала про Сергея Петровича. Ваня, завтра же поедешь в дом, где Кузьминский жил во время своей юности, и поговоришь со Степанидой.
Я подскочил.
— Нора! Столько лет прошло! Она давно на кладбище.
Лицо Норы стало жестким.
— Может, и нет! Ванда Львовна-то жива. Сам посуди, Степанида могла рано родить девочек, лет в восемнадцать-двадцать, тогда ей в то время было тридцать восемь или тридцать шесть. Сейчас ей должно быть около восьмидесяти или чуть больше. Многие женщины доживают до такого возраста. Действуй, Ваня, это единственный живой свидетель преступлений Сергея Кузьминского.
Я колебался. «Многие доживают до восьмидесяти!» Но очень часто люди не дотягивают до шестого десятка!
— Вы уверены, что сестер убил Сергей Петрович? — тихо спросил я.
— А кто еще?
— Зачем же он поселил меня в доме? Лишний свидетель, на мой взгляд, ни к чему.
— Это на твой взгляд, — обозлилась Нора, — а на его взгляд совсем по-иному. Ты должен был и впрямь стать свидетелем, только его невиновности. Подтвердил бы в милиции — Сергея Петровича на момент убийства не было дома… В общем, хватит зря болтать, завтра с утра дуй к Степаниде.
Я покачал головой. Насчет свидетеля невиновности очень неубедительно, типичная ерунда.
— А где взять адрес Степаниды?
Нора покраснела.
— Ваня, надо хоть изредка шевелить извилинами! Позвони Ванде Львовне, она его точно помнит.
На следующий день утром я приехал на Таганку и принялся колесить по старомосковским улицам. Удивительное дело, центр города, совсем недалеко шумит вечно переполненное Садовое кольцо, а тут тишь да гладь, больше похоже на какой-нибудь провинциальный городок, чем на Москву.
Невысокие дома, покрытые облупившейся желтой штукатуркой, стояли буквой «П», во дворе наблюдалась совсем уж патриархальная картина. Дядька в мятых спортивных штанах и грязной майке колотил палкой по вытертому, когда-то красному ковру, висевшему на железной палке, прикрепленной между двумя деревьями. Давно я уже не встречал людей, выбивающих половики дедовским способом.
Во времена моего детства такая перекладина имелась и в нашем дворе, и зимой, когда ударял морозец, жители массово чистили паласы снегом.
Сейчас почти у всех имеются пылесосы, но, видно, этот дядька жил по старинке. «Бах, бах, бах», — разносилось по двору.
Я огляделся, увидел в противоположном углу скамейку, на которой тосковала старушка с детской коляской, и решил провести разведку боем.
Я приблизился к лавке и спросил:
— Разрешите присесть?
— Не куплено место, — буркнула старушка.
— Устроился бы там, чтобы вам не мешать, но пыль очень летит!
Старуха оживилась:
— Ну не урод ли?
— Кто? — решил я поддержать разговор.
— А Шурка, — кивнула бабка в сторону мужика, — пропил все из дома: и пылесос, и телевизор, и радио. Теперь вона, руками бьет!
— Ковер-то уцелел, — улыбнулся я.
— Да кому он нужен! — воскликнула старуха. — Ему лет, как мне, скоро тыща исполнится.
— Быстро время летит, — покачал я головой.
— Жизнь прошла, — грустно сообщила бабулька, — а я ее и не заметила, летит, летит, ошалеть можно! Все меняется.
— Вовсе не все, — я решил подобраться к нужной теме, — вот в этом дворе ну просто как во времена моего детства. Хоть кино про шестидесятые снимай!
Бабуля подняла на меня голубые выцветшие глаза.
— Из наших будешь? Не припомню тебя! Звать-то как?
— Иван Павлович Подушкин.
— Олимпиада Тихоновна, — церемонно кивнула собеседница, — старая совсем стала. Ты из какой квартиры-то?
— Я не отсюда, здесь мои подружки жили, Рита и Аня, маму их звали Степанида, может, встречались с ней?
Олимпиада Тихоновна тоненько засмеялась:
— А то нет! Сто раз на этой лавочке сиживали, кофты плели. Вязать Степанида любила, да и я в молодости рукодельницей была. И сейчас бы могла, только глаза не дают, вижу плохо совсем. Вечно она, покойница, на девчонок жаловалась: не слушаются, грубят. Только посмотришь на нонешних и подумаешь: наши ангелами были, всех грехов — с парнями за гаражами целоваться. А теперь!
— Степанида умерла? — спросил я.
— Так давно уж, — пригорюнилась Олимпиада Тихоновна, — еще в шестидесятых. Девки замуж повыскакивали да съехали. Вернее, Ритка с мужем раньше умотала. А Анька позже.
— Вместе с отцом?
— Ну сказал, — усмехнулась Олимпиада Тихоновна, — он еще когда спился! И не вспомню! Степанида девчонок сама на горбу тащила, все причитала: «Мне бы их замуж пристроить за хороших людей, и помирать можно».
И ведь напророчила себе! Ритка, старшая ее, за парня из нашего двора выскочила, как его звали-то… э… Сережа! Во, вспомнила! Ну ты скажи, что с памятью делается! Вчерашний день не расскажу, а начну про прошлое думать, прямо на ладони лежит!