Она покосилась через плечо на дверь: хозяина не было видно в доме, но и стук топора во дворе стих.
Но Любава не унималась:
– Небось, за Фрола меня хочет отдать. Мало, что тот первую жену уморил в кровати своими медвежьими ласками – и меня туда же?! Так он старый ужо, я ему в дочери годна…
– Зато Фрол – кузнец справный, мужик видный, – пыталась возразить Пелагея.
– Ну и что… Не любый он мне. Да и боюсь я его: вона лапищи, как у медведя – прижмёт и придушит.
Пелагея, понимая, что дочь не уймётся, пока её отец не выпорет, с остервенением продолжала месить тесто.
– Ты чисть сковороду-то, да не вавакай… – заметила она.
– Не пойду за Фрола, – отрезала Любава и утёрла слёзы рукавом льняной рубахи.
Пелагея почувствовала: быть беде.
* * *
Ближе к вечеру Любава взяла коромысло с вёдрами и направилась к реке. Дойдя до условленного места, она, не успев окликнуть своего любого Васятку, угодила прямо в его объятия.
– Чаво охальничаешь! – возмутилась Любава. – Не лапайся! – отпихнула она руку парня.
– Дай хоть нагляжусь на тебя, почитай два дня не видал…
Любава покрутилась перед Васяткой: что и говорить, в новой парке, подбитой агонью[44] из лисицы, она была хороша.
– Поди, мать сшила? – поинтересовался парень.
– Да я и сама могу рукодельничать…
Любава скинула коромысло с плеча, поставив деревянные вёдра на землю. Васятка приблизился к девушке и взял её за руку.
– Сказывают в ските, что староста, батя твой, прочит тебя за Фрола-кузнеца. Так ли?
Девушка молчала.
– Значит правда, коли молчишь, – сказал Васятка и отвернулся в сторону.
– Боюсь я его… За тебя замуж пошла бы, да батя не даст – убьёт скорее. Он с Фролом больно дружен, тот ему скит в узде держать помогает.
– Давай убежим отсюдова, не только в ските люди живут. Из дайги[45] выйдем, да айда в Нерчинск, или ещё дальше.
– На что жить-то будем? – поинтересовалась Любава.
– Проживём, чай не безрукий, работать буду…
– А коли словят: тебя убьют, меня насильно за кузнеца выдадут…
– Не словят, уйдём.
Неожиданно из-за низкорослых прибрежных кустов появился староста. Любава не на шутку испугалась:
– Батя… Вы откудова здесь?
– Оттудова!!! – рявкнул староста, отодвинув дочь в сторону. – Ишь ты – абаим[46], чего удумал: сбечь от меня?!
Васятка растерялся, понимая, что Иван следил за дочерью и слышал весь разговор от начала до конца.
– Иван Терентьевич, не любит Любава Фрола! Христом Богом молю, отдайте её за меня! – взмолился он.
Староста смерил взглядом парня:
– Хуже рода вашего, Костровых, в ските не найти. Отец твой сколь помню: всю жизнь не путёвым был, так и сгинул в дайге. И ты туда же: сбечь! Нет, чтобы в ските жить, жениться да детишек нарожать.
– Вот я и хочу жениться на Любаве!
– Ишь, какой шустрый: чего ты можешь дать моей дочери? Изба твоя и та покосилась, а внутри шаром покати! – Иван Терентьевич достал небольшой топорик из-за пояса. – Вот чего скажу тебе, Васятка: Любаву оставь, а то неровён час – зарублю!
После таких слов Любава осела на землю и разрыдалась.
– Не пойду за Фрола…
– А кто тебя, дуру, спросит! Велю – пойдёшь. А нет – прощайся со своим абаимом! – Иван замахнулся топором на Васятку, тот, испугавшись, отшатнулся и чуть не упал. – Говори, непутёвая, при нём говори, что пойдёшь за кузнеца! Не то! – староста снова замахнулся топором.
Любава, зная крутой нрав отца, и понимая, что тот действительно может зарубить Васятку, пообещала:
– Добро, я согласна за Фрола. Только не трогай Васятку!
Иван, довольный таким оборотом дела, сплюнул в сторону парня:
– Катись отсюдова, пока не зашиб. А ты, – обратился к дочери, – набери воды, да обратно – в скит. Излупил бы плетьми, да жаль попорчу – завтра Фрол придёт свататься.
На следующее утро Пелагея открыла большой деревянный кованый сундук, стоявший в горнице, аккуратно сняла льняное полотенце, присыпанное измельчённой мятой и полынью, и начала вынимать вещи, накидывая их на крышку.
Любава стояла рядом, безучастная ко всему происходящему.
– Смотри, вот сарафан, больно хорош: шитый цветной нитью и бисером, что батя покупал мне в Нерчинске. Ежели под него рубаху подобрать – ладно будет. Нравится?
Девушка стояла, потупив взор, лишь кивая на слова матери.
– Или вот – платье, материя – что надо. Матери моей ещё, сколь лет пролежало, а всё как новое. Может, его наденешь?
Любава опять кивнула. Пелагея, понимая состояние дочери, решила определиться сама:
– Ладно: сарафан и вот эту рубаху, – она сняла наряды с крышки сундука и протянула Любаве. – Вот держи, поди примерь.
– Зачем?.. Всё равно… – девушка равнодушно посмотрела на сарафан и рубашку.
– Затем, что скоро жених твой придёт, – пояснила мать. – Мне ещё стол надобно накрыть, медовуху из погреба достать.
Пелагея хлопотала по дому, готовясь к приходу жениха. Любава же, охваченная состоянием безразличия, лишь прикрывавшего истинное отчаянье, которое только может испытывать юная дева, отдаваемая в жёны жестокому нелюбому мужчине, сидела в углу горницы, сложив руки на коленях, медленно покачиваясь из стороны в сторону. Пелагея не привлекала дочь к приготовлениям, в душе жалея её, невольно вспоминая себя, молодую, – ведь любила она совсем другого парня. Но, увы, жизнь сложилась, так как есть: прожила с не любым почти двадцать лет. И чего за прошедшие годы только не пришлось пережить: муж бил, ругал и жестоко обращался в постели.
Пелагея украдкой посматривала на дочь, материнское сердце сжималось от боли. Но что она могла сделать? – с Иваном говорить бесполезно, отходит солёными розгами раз другой, и весь сказ с его стороны. В глубине души она была согласно с дочерью: Фрол ей не пара. Мало того, что жестокий, подстать Ивану Терентьевичу, жену свою, говорят, в постели замучил до смерти, да и бил её нещадно, так ещё и третий десяток разменял прошедшей весной – почитай, на тринадцать годов старше Любавы.
Пелагея разливала медовуху, в изготовлении которой считалась среди селения самой лучшей мастерицей, неожиданно за раздумьями рука дрогнула – пролила густую золотистую жидкость на отбеленный холст скатерти.
– Ну, вот… Тепереча менять заново, – сокрушалась она. – Любава достань из сундука, что в сенях, скатерть чистую!
Девушка машинально встала и направилась в сени, в которых царил полумрак даже днём. Едва ступив на их земляной пол, она почувствовала прикосновение чьих-то рук к плечам, затем ей зажали рот, и рывком дёрнули в тёмных угол за аккуратно сложенную поленницу.