— А вы откуда знаете?
Я ничего не ответила ему. Дрожа от нетерпения, я сунула ключ в шкатулку и вошла в Аглаин кабинет.
Там не было ничего, кроме одной-единственной фотографии и сложенного вчетверо листка. Секунду поразмышляв, я начала с фотографии, быть может потому, что всеми силами пыталась оттянуть финал. И сразу же узнала часть оранжереи в доме Дымбрыла Цыренжаповича Улзутуева и кухонную дверь, распахнутую настежь. В проеме двери стояли Аглая и мужчина, лет на десять моложе ее самой. Мужчина обнимал Аглаю за плечи, а Аглая улыбалась. Я не очень-то разбиралась в счастье, но, по-моему, они были по-настоящему счастливы.
На обороте стояла подпись: 1996 год. И больше ничего. Ни одного имени. Впрочем, когда люди счастливы, зачем им называть друг друга по именам?..
Зато письмо, которое я развернула секундой позже, начиналось с имени.
И это было мое имя.
"Алиса!
Если вы держите это в руках, значит, вы молодец. И я не зря взяла вас на работу. Жаль, что мы так мало были вместе и так мало узнали друг друга. Мне нужен был такой человек, как вы. Да что там, само небо послало мне вас! Сам господь бог, в свободное от работы время курирующий мерзопакостный журнальчик “Роад Муви”… Да, мне нужен был такой человек.. Человек, влюбленный в “Украденные поцелуи”. Человек, который поможет мне обставить мой уход.
Уход. Звучит сентиментально, не так ли?.. Простите меня за то, что я использовала вас вслепую, но посвящать вас во все это — значит, заново переживать собственную беспомощность и собственную пустоту. Все дело в том, что я не могу больше писать. Не могу. Ни одной строчки. Ни одного слова. Я часами сижу перед монитором, но это пустой монитор. Пустой монитор — это и есть роман, который я пишу уже год. Его нет и никогда больше не будет. Как никогда больше не будет писательницы Аглаи Канунниковой. Счастье, что вы не пишете. И вам незнаком страх перед чистым листом. И ужас перед тем, что ты когда-нибудь разучишься складывать буквы в слова.
Этот ужас стал для меня реальностью, увы. Если бы жив был Андрей… Если бы жив был Андрей, я бы знала, чем заполнить пустоту и отсутствие слов. И мне не пришлось бы прибегать к такой крайней мере… Но его больше нет. Две пули в грудь и одна в голову — это приговор. Приговор, приведенный в исполнение людьми, которые никогда не будут найдены. Приговор, который лишил жизни не только его, но и меня. Просто в моем случае он оказался отложенным. Теперь, когда я не могу больше писать, это стало очевидно. Я могла бы сочинить массу историй, я могла бы придумать любой сюжет, но это не вернуло бы к жизни Андрея, единственного человека, который был мне по-настоящему дорог… Но сюжеты покинули меня, ушли следом за Андреем. Совсем недалеко, но разве смысл смерти не состоит в том, чтобы находиться поблизости ? Под рукой ? Под рукой, которая уже никогда ничего не напишет. И никого не обнимет. И никого не потреплет за волосы. И дом Андрея — дом, по которому я могла пройти с завязанными глазами, — его дом принадлежит теперь совсем другому человеку. Завтра — господи — уже завтра! — мы отправимся туда. Прошу простить меня за те неприятные минуты, которые вам придется пережить. Впрочем, думаю, они будут компенсированы забавными персонажами, которых вы встретите там. Для них у меня тоже есть несколько сюрпризов. Как вы думаете, кольцо и вышитый платочек понравятся эксцентричным дамам средних лет ?
Впрочем, если вы читаете это письмо, то уже знаете ответ.
И открыли закрытую дверь на кухню.
Я же открою ее завтра.
Как странно, для вас теперь — все в прошедшем времени. Для меня же — в будущем. Как странно — в будущем для того, кого больше нет. Во всяком случае, сейчас, когда вы читаете это письмо.
Я придумала этот сюжет семь месяцев назад, в день рождения Андрея, именно в тот день, когда поняла окончательно: вдохновение, единственное, что держало меня здесь после смерти Андрея, — не придет никогда.
Я придумала этот сюжет — последний в моей жизни, — и вы уже участвуете в нем. И даже пытаетесь скрыть свое волнение по поводу дурацких цветов и дурацкой записки. Они не очень элегантны, каюсь, но что можно требовать от писателя, которого покинула способность писать?.. “Увядшее счастье, растрепанные ветром волосы, украденные поцелуи, ускользающие мечты… Что осталось от всего этого? Скажите мне, что?..” Интересно, смогу ли я достаточно внятно произнести это?
Мне кажется, что смогу…
Я придумала этот сюжет семь месяцев назад, в день рождения Андрея. А закончу — в день его гибели. Я никому не хочу сделать больно, но ведь я все-таки Королева Детектива, хотя и отношусь к этому титулу иронически. И я не могу уйти просто так, не сыграв напоследок.
А вам понравился убийца, одинокий, как танцор фламенко?..
Целую вас, и да хранит вас бог. Простите меня и прощайте.
Ваша Аглая”.
Я сложила письмо и сунула его в карман. Я знала, что буду возвращаться к нему десятки и сотни раз. Но не сейчас. Только не сейчас.
…Чиж ждал меня на ступеньках, переминаясь с ноги на ногу.
— Ну что? — спросил он у меня. — Дохлый номер? Как кретины — приехали в эту чертову Москву… А у меня от нее изжога, так и знай.
— Ты гений. Ты Чиж — мама, не горюй! Ты Чиж — ума палата! Ты — Чиж. Лучший на свете Чиж, — сказала я и поцеловала Чижа в щеку.
Через восемь тысяч семьсот шестьдесят часов после убийства
…Умное волевое лицо, резко очерченные губы, едва тронутые светлой помадой, и эксклюзивное серебро на всех пальцах. Такого серебра не найти ни в одном магазине, оно передается исключительно по наследству. Или завоевывается как трофей — вместе с карьерой, деньгами и мужскими скальпами…
А если прибавить сюда коротко стриженную точеную голову!
За год Дашка кардинально поменяла свой внешний облик. Да и саму жизнь, чего уж там скрывать.
— Лучший детектив года и самый яркий дебют. Ты добилась чего хотела, — сказала я.
— Два лучших детектива года и пятое место по продажам, — скромно поправила она. — Я должна сказать вам спасибо.
— Ты уже сказала. В своем интервью.
— Да, кажется. Вот только не помню, в каком именно.
— Если уж на то пошло, ты должна сказать спасибо Аглае. Это ведь был ее замысел.
Дашка стряхнула пепел на пол, даже не поинтересовавшись у меня, где бы разжиться пепельницей.
— Об Аглае больше никто не вспоминает. — Сколько же было снисходительности в ее улыбке, боже праведный!..
— Почему же никто? Мы вспоминаем. Да и ты, как я посмотрю…
— Если ты намекаешь на стрижку… Я еще в институте стриглась так коротко, помнишь?