— Делать что-то надо… Подумаю над сем.
Выходила нелепица — стоимость металла, что на чеканку монет шел, превышала номинал, что на ней обозначен. Выходило, что иностранцы просто покупали в России серебро задешево, одни только медные монеты не вывозили. Конечно, деньги пудами не увезешь, но каждый понемногу да почаще, вот и выходило, что Европу своим серебром за свои же деньги кормят.
Придумала, Голицын с Вяземским только ахнули!
— Бумажные деньги выпускать надобно, чтобы в России ходили, а увозить толку не было.
Вице-канцлер хмыкнул:
— Да кто ж ассигнациям поверит?
— Куда денутся, коли на них мой портрет поместить или герб российский? А более всего, ежели других денег не будет? Привыкнут!
— Так надо, чтоб не воровали при печатании мешками.
— А ты на что, Александр Михайлович?
Голицын уже что-то прикидывал.
— В Красном Селе англичанин фабрику держит, добрую бумагу делает, да только писчую, я для себя там беру.
— Для себя, значит, там, а мне что похуже? Чтоб и мне поставлял! Что за англичанин?
— Ричард Козенс.
— Пусть завтра поутру у меня будет, да только чтоб не весь Петербург о том знал. Постой, это какой Козенс, тот, что ситцы выпускает?
— Он. Да только он еще и бумагу делать стал.
Екатерина для начала поручила Козенсу изготовить для нее бумагу с вензелем, тот справился быстро. Императрице понравилось и качество бумаги, и то, что англичанин не из болтливых.
— Охрану добрую приставлю, людей, сколько скажешь, дам, да только, извини, дорогой, и надзор ежечасный будет. Сам понимаешь, чтобы не злоупотребляли.
Козенс был согласен. Да и как не согласиться, себе небось дороже встанет.
Но у Козенса получилось не сразу — писчая бумага была хороша, а на ассигнациях надписи долго не держались.
— Нужно, чтобы краска не истиралась и после сотни рук, не то и впрямь деньги никто принимать не будет!
А о том, что в них не поверят, Екатерина и не задумывалась: куда денутся, ежели сама императрица повелит?
В России появились первые бумажные деньги, не заемные письма, какими купцы испокон века пользовались, не бумаги на постой или получение денег в банках и конторах, а те, которыми расплачиваться можно всюду и всюду же обязаны принимать.
Правда, в оборот они поступили только в самом начале 1769 года; императрица все добивалась качества, прекрасно понимая, что первая же неудача надолго лишит доверия к бумажным деньгам. За их подделку полагалась смертная казнь, и довольно быстро нашлись те, кто на собственной шее убедился, что государыня не шутит. Однако пришлось прекратить выпуск 75-рублевых ассигнаций, потому что в России нашлись умельцы, ловко переделавшие 25-рублевые купюры в 75-рублевые.
— О! Глянь-ка, чего у меня есть! — счастливый Орлов демонстрировал собственный портрет, изготовленный из кусочков смальты.
Екатерина смотрела точно на дите малое.
— И кто ж тебе такую красоту сделал?
— Михайло Иванович Ломоносов! Он и тебя изобразить может.
Ну чисто дите! Впрочем, чем бы дите ни тешилось, абы не вешалось… Для Екатерины вопрос стоял в другом: лучше уж пусть Гриша у Ломоносова пропадает, может, чему умному научится, чем с приятелями пьет или по бабам шляется. Не было для нее секретом, что любовник изменяет, и хотя его на всех хватало, мерзко было сознавать, что делит Гришкино тело с другими.
На одно у Гришки ума хватало — пока при дворе не гадил, хотя Екатерина понимала, что это ненадолго: как фрейлины ее бояться перестанут, так и найдет он себе забаву среди тех, кто каждый день в поклоне приседает. Тогда и вовсе либо фрейлин изводить, заменив на старых да неприглядных, либо Гришку куда девать, либо самой деваться.
Задумавшись, она поняла, что скорее уж от Орлова избавится. Любила, сильно любила, жить не могла без его крепкого, ненасытного тела, сама была ненасытна с ним рядом, счастливо стонала всякую ночь, но когда его допоздна не бывало во дворце, когда слышала рассказы о проделках (все шепотом, однако фрейлины рассказывали друг дружке так, чтобы императрица все разобрала), то понимала, что долго не выдержит. Никакая страсть не переживет постоянных измен.
Когда пыталась корить, Орлов смеялся:
— Тебе мало, что ли? Скажи, я еще могу.
Действительно был неугомонен, жеребец этакий, но только к этому и способен.
Однако и Ломоносов не помешал Орлову по бабам шляться да пить ведрами. Не сбылись надежды Екатерины — Гришка быстро увлекался, быстро и надоедало. Ломоносов с ним все разговоры вел о том, что богатейшая Россия бедно живет.
— Как бедно? Вон сколько брильянтов да золота на каждом.
— Это не богатство. Ты, Григорий Григорьевич, на мужика посмотри, ведь он же из нищеты не вылезает даже там, где забытый в поле заступ по утру деревом прорастает.
— А где такие места есть?
— Юг России, где земля черная. Только пустой он.
— Там опасно… Это чего? — фаворит ткнул пальцем в стопку карточек на плотной бумаге.
— Это?.. Это золото российское, кое не блещет, но стоит не меньше. Богатство ее и недостача.
Григорий взял карточки в руки.
— Хлеб…
Ломоносов все расписал, сколько, какого и где выращивают, сколько потребляют, куда вывозят…
— Ух ты! Сколько в Европу-то возят!
— То-то и оно, что всю Европу хлебушком кормим, а что с того имеем?
— Лапти… от еще это учитывать! Каждый же сам себе плетет.
— Да нет, Григорий Григорьевич, уже не каждый, для того лыко драть надо, а не всем это возможно. Глянь на рынках-то, сколько лапоточков продается? Тоже докука, иначе в чем ходить, не все себе сапоги позволить могут, да и не всем они нужны.
Лапти интересовали Орлова мало, он достал еще карточку.
— Рогожи… Тьфу ты! Это-то с чего?
Выслушал новую сентенцию Ломоносова, чуть задумался, покрутил головой:
— Я и не мыслил о таком. Во дворце таких надобностей нет, и не думается.
Каждая карточка ученого рассказывала о своем продукте, из большой стопки постепенно вырисовывалась картина производства в России, достоинств и недостатков. Конечно, не все было так. Многие данные устарели, потому как за последние десять лет в тот же Петербург приехало немало иностранцев и новые производства открывались, но ученый все равно, даже сидя в Петербурге, словно птица с неба, хорошо видел страну и ее заботы.
— Тебе, Михайло Васильевич, надобно с императрицей встретиться. У Кати голова не меньше твоего такими вот вопросами занята, вам бы поговорить.
Но Ломоносов был уже болен и сильно устал, к тому же не слишком доверял он императрице-немке, захватившей власть переворотом.