Мика знает это. Она чувствует, что все эти твари через секунду-другую оккупируют ее тело, – но не предпринимает никаких попыток, чтобы им помешать.
Готово. Есть.
Ощущения не кажутся особенно неприятными; так, легкое покалывание в сердце, легкое жжение в животе или чуть ниже – и еще голова.
Мика испытывает что-то похожее на головокружение. С высоты этого головокружения ящерицы и богомолы вовсе не так страшны и совсем не омерзительны; милашки, по-другому не скажешь. Сучат лапками – вот и колет. Трещат крыльями – вот и жжет. Чертовы твари перемалывают Микины внутренности, как лед в шейкере, взбивают микину кровь, как яичные желтки в миксере… Мика, прочитавшая тысячу книг, смутно догадывается о причинах столь необычных тектонических сдвигов в ее организме – подумать об этом означало бы обречь себя на никому не нужные душевные страдания. Куда уж ей тягаться с Васькой – смуглой, дерзкой, сексуальной. Или лучше сказать – сексапильной? Мика до сих пор путается в понятиях.
К тому же Васька моложе ее на десять безнадежных лет.
– В любом случае я рада за свою сестру. – Правдоподобно ли ее вранье?
Мику нисколько это не волнует.
– Правда?
– Конечно. Хотя наши отношения не назовешь безоблачными…
– Я знаю.
– Надеюсь, с твоим появлением что-то изменится. И потом… Она говорила тебе о квартире?
– О какой квартире?
– Об этой. О нашей.
– Что-то такое было, но в подробности я не вникал.
– Она хочет разменять ее, но я – против.
– Это разумно.
Кофе давно выпит, о бутерброде с тунцом никто больше не вспоминает. Странные волны внизу живота мешают Мике сосредоточиться: разумно менять квартиру или разумно оставить всё, как есть?
– Я хотел сказать, что лишиться такой квартиры было бы неправильным шагом.
– Значит, ты на моей стороне?
– …она большая. Удобная. – Кажется, этот парень совсем не слышит Мику, а разговаривает сам с собой. – В ней чувствуется что-то…
– Мистическое, – подсказывает Мика. – Как и в любой старой петербургской квартире.
– Может быть. Не-ет, менять ее нельзя. Есть уйма других способов решить вопрос.
– Например?
– Например? Убить.
– Кого? – Микино горло мгновенно пересыхает, притом что волны внизу усиливаются и накатывают одна за одной. Без передышки.
– Ее или тебя. Оставшаяся и получит эту замечательную жилплощадь в безраздельное пользование. И ничего разменивать не придется.
Лицо этого парня безмятежно, в суженных азиатских глазах (с тех пор, как ящерицы и богомолы перебрались к Мике) нет ничего, кроме пустоты.
– Это шутка? – недоверчиво спрашивает Мика.
– Почти. Но на твоем месте я бы задумался.
– О чем?
– О том, что я сказал.
Мысли о Шаброле и о провинциальном поместье в духе Шаброля вовсе не были такими уж случайными и немотивированными – теперь Мика убедилась в этом окончательно. Возможно, этот парень и выглядит чересчур экзотично, но все остальное – в пределах нормы. Кинематографической, снятой широкоугольником, нормы: край стола больше не невинен – он так и ждет, чтобы кто-то (Мика или Васька) со всей дури стукнулся о него виском. Консервный нож больше не банален – он так и ждет, чтобы кто-то (Мика или Васька) со всей дури пропорол им внутренности. Даже на простенький деревянный молоток для отбивки мяса нельзя положиться: несколько сильных ударов по затылку (Микиному или Васькиному), и перелом основания черепа обеспечен.
А добить жертву можно, обмотав ее горло проводом от тостера.
Веселенькая перспектива.
– Если тебя… Или ее… волнует проблема, как избавиться от тела… – Он никак не хочет уняться, ну что за наказание!
– Не волнует…
– Так это и не проблема вовсе. В мастерской уйма укромных уголков, да и здесь их можно найти, если постараться.
Под укромными уголками он, очевидно, подразумевает садово-парковую скульптуру, оставшуюся от деда. Ее реестра не существует, как не существует подробного описания каждого, отдельно взятого экземпляра. Но даже Мике (не посещавшей мастерскую несколько лет) известно: некоторые скульптуры полые внутри. И как получилось, что вполне мирный и местами приятельский разговор перешел в такую опасную плоскость? Она впервые видит этого парня, не прошло и часа с тех пор, как они познакомились – и вот, пожалуйста, трупы, убийства, сокрытие улик.
Дичь какая-то.
– Это ведь шутка, правда?..
Неужели этот парень не сжалится над Микой?
– Ну, конечно! А ты испугалась?
– Не то, чтобы…
– Да нет, ты испугалась, я же вижу. Ты вся дрожишь…
– Нет.
– Прости. Никто из работавших на скотобойне не произвел на свет ни одной приличной шутки. Проверено опытным путем. С юмором у меня напряг.
– Ты… – Мика силится что-то выговорить, но комок, подступивший к горлу, мешает ей. Задействованы ли в образовании комка богомолы и ящерицы – неясно.
– Я мудак. Согласен, согласен.
Этот парень улыбается Мике. Вернее, просто растягивает губы, ни на секунду не размыкая их.
– Иди сюда, – тихонько зовет он.
– Зачем?
– Просто хочу тебя успокоить. По-родственному. Мы ведь почти родственники. Разве ты забыла?
Здравый смысл подсказывает Мике: не стоит приближаться к этому парню. А лучше вообще отойти на безопасное расстояние, ни на секунду не выпуская татуированное тело из виду. Выскользнуть из кухни, выскользнуть из квартиры, выскользнуть из города. И очнуться в самолете, совершающем рейс на бело-синий греческий остров Санторин.
За двадцать минут до посадки в аэропорту назначения.
Скорее всего, на Санторине нет аэропорта, – есть только причалы для яхт, катеров и прогулочных пароходиков, а этот парень все улыбается и улыбается.
Руки у него такие же цепкие, такие же длинные, как и пальцы ног.
Разглядеть их волнующие подробности Мика не успевает. Белая жилеточная ткань вовсе Не такая гладкая, какой казалась издалека. И древесная кожа этого парня тоже совсем негладкая. Совсем. Больше всего она смахивает на наждак, малейшее прикосновение к ней приносит Мике страдание и боль. И татуировки – они перестали быть плоскими. Они выпустили усики и выбросили споры подобно растениям-паразитам. Если бы Микино тело состояло из рыбок, рыбешек, рыбин, когда-то придуманных Васькой, – все они оказались бы сейчас на крючке.