Профессор тихо сказала:
– Господин Клопперс, лучше всего, если мы запишем ваши показания, а вы заверите их своей подписью.
– Боитесь, что я потом передумаю, – ухмыльнулся старик. – Или что помру неожиданно? Не бойся, тетка, у меня еще есть в запасе немного времени. Надеюсь, что переживу, как директора с позором выгонят. Знаете, за что меня работы лишили? Моя старуха как раз умерла, и запил я. В конце восьмидесятых это было, незадолго до того, как страна наша развалилась и смертную казнь отменили. Стрелял я в заключенных, но часто промахивался. А начальству не нравилось, что эти изверги страдают, – их требовалось убивать одним выстрелом! Вот мне и впаяли халатность на рабочем месте, в трудовой книжке так и записано! Халатность – если ты человека тремя или четырьмя выстрелами убиваешь и государственное имущество, то бишь лишние патроны, на это тратишь! Но никто на мое место идти не хотел, молодежь же пошла тонкокожая, а по-моему – кишка у них тонка! Вот и терпели меня, а как мораторий наложили, так меня через день и уволили! И пенсии лишили! А все это директор Раппорт! Еврей проклятый!
Палач пустился в размышления, полные антисемитских клише и юдофобства. Меня всегда раздражали люди, которые по причине своей примитивности и узколобости сводили проблемы к вопросам национальности, религии, пола, сексуальной ориентации, цвета кожи, разреза глаз, формы носа и так далее и тому подобное. Но в этот раз мне пришлось, стиснув зубы, все это терпеть.
– Ну что, хотите правду знать? – спросил старик наконец. – Давно я хотел все рассказать, но думаете, мне бы кто-нибудь поверил? Сочли бы, что я свихнулся, решили бы, что это моя неуклюжая попытка отомстить Раппорту. Климович расстрелян – и точка, какие могут быть вопросы, все документы в порядке, их тогда в великой спешке в Экарест отправили, копий даже в тюрьме не оставили. И я – единственный, кто может поведать всю правду!
Старик раздулся от собственного величия. Я испытывала к нему странное чувство – жалость, смешанную с отвращением.
– И в чем заключается ваша правда? – спросила Кира. – Обещаю, что ваше признание будет напечатано в газетах! Вы станете героем! И вам вернут персональную пенсию!
– Газеты – это хорошо, – пробормотал Клопперс. – А вот пенсия мне уже не нужна – я все равно почти что покойник. Но перед тем как отправлюсь в ад, чтобы увидеться со старыми друзьями, которым я пустил пулю в башку, доставлю себе удовольствие стать знаменитым. Понаедут ко мне телевизионщики, журналюги брать интервью, репортеры с камерами. Вот ведь мне реклама будет! Хе-хе, соседи будут возмущены, но так им и надо!
Клопперс прикрыл глаза, и мне показалось, что он заснул. Кира осторожно кашлянула. Старик не откликался. Я произнесла:
– Господин Клопперс, с вами все в порядке?
Ответа не последовало. Мы с Кирой тревожно переглянулись. Старик обмяк в кресле, изо рта у него текла слюна, палка выпала из руки.
– Боже мой, да он ведь умер! – вскричала профессорша и подбежала к палачу. Она попыталась нащупать у него на горле артерию. – Он скончался, и почему именно сейчас?
Старик внезапно открыл глаза и вцепился лапами в горло Кире. Она вскрикнула, я бросилась к ней на помощь. Клопперс прохрипел:
– Что, дуры, думали – я помер? Ловко я вас разыграл? Как я еще удовольствие от поганой жизни могу получить?
Я вырвала Киру из цепких объятий старика, она, отдуваясь, прошептала:
– Господин Клопперс, вы поступили ужасно! Так нельзя никого разыгрывать!
– Можно! – упрямо произнес старик и велел: – Ну ты, герцогиня, подай мне палку!
Я протянула ему палку. Опираясь на нее, Клопперс заметил со счастливой улыбкой:
– Ладно, так и быть, не буду вас дольше терзать, надоели вы мне, сороки. В начале декабря 1985 года к нам в тюрьму поступило распоряжение привести приговор в отношении Климовича в исполнение. Процесс над ним закончился недавно, и все знали: народ требует быстрой ликвидации этого извращенца. Точную дату, как это обычно водится, определял директор тюрьмы, он же постановил, что Вулк будет расстрелян 28 декабря – то был день рождения директора, он хотел себе сделать своеобразный подарок. И сделал, но вовсе не такой, о котором мечтал…
Мы уселись на диване и, затаив дыхание, слушали рассказ палача.
– Директор вызвал меня к себе числа восьмого или девятого, точно не помню, и сказал, что пришла пора отправить Вулка в царство Аида. Еще до того как Климовича к нам доставили, я уже предвкушал, как поведу его по бордовому коридору. Я решил, что изменю своей обычной методике и не буду стрелять в затылок. Скажу честно, я не всегда так делал, и задолго до того, как руки у меня стали из-за водки дрожать. Я, как Бог, единственный, кто решает, как именно умрет приговоренный. Много убийц и растлителей малолетних через меня прошло, ой как много! И некоторых из них, чьи преступления были особо страшными или кто вел себя по-бабски, я кончал не сразу.
Меня передернуло от сладострастного тона, которым Клопперс рассказывал ужасные вещи. Не его жертвы, а он сам, садист и психопат, заслуживал смертной казни!
– За пару дней до расстрела приговоренного посещал врач, вроде бы делал прививки, мерил давление. И только дураки не просекали, что это их, как скотину перед забоем, подвергают экспертизе. Так было записано в каком-то постановлении: перед расстрелом провести медосмотр, как будто человека отправляли не в преисподнюю, а готовили к участию в спортивных соревнованиях. При Хомучеке, когда расстреливали по двести человек в день, ничего такого не было, без сантиментов прямо в камеру входили и стреляли в лицо. Но времена террора прошли, стали цивилизованно убивать, с инструкциями из Министерства юстиции, врачом и градусником в заднице. Так вот, я отвлекся, некоторым из извергов, тем, которые мне особенно не нравились, я сначала стрелял в конечности. А людишки бежали по коридору, ища спасения, не зная, что там нет ни единой двери! Они выли, плакали, некоторые прямо там, в бордовом коридоре, с ума сходили. Стрелял я, значит, сначала в руку, а потом в ноги, так, чтобы приговоренные падали. И, на что-то еще надеясь, они ползли от меня! Я не спешил, медленно подходил к ним, а они ползут и оборачиваются, на меня смотрят, слюни пускают. Какой великолепный момент – подойдешь к такому типу, который, предположим, убил и изнасиловал дюжину женщин, а он кричит, как ребенок, о пощаде молит. Я неспешно навожу на него свой именной пистолет, и он это видит, стонет, почти все лужу делали, а у многих желудок не выдерживал. Так и ползут – все в крови и дерьме. Я все делаю медленно, чтобы дать им в полной мере насладиться грандиозностью момента! Некоторые до стены противоположной доползали, а дальше ползти некуда! И вот тогда я и приканчивал их выстрелом в голову!
Я оцепенело смотрела на Клопперса. Как человеку может доставлять удовольствие убийство себе подобного? А Бронислав, судя по всему, получал от этого подлинный кайф.
– Начальство вопросов никогда не задавало, хотя стрелять по дурацкой инструкции полагалось через пятнадцать-двадцать секунд после того, как заключенный прошел в коридор, с расстояния в четыре-семь метров, только в затылок. Я потом составлял отчет, в котором указывал, что приговоренный пытался бежать, поэтому пришлось стрелять в конечности. Мне верили!