Но на долину Роны вкупе с горами Севенны Лене Шалимовой было ровным счетом наплевать. До зимы было далеко, до Франции — еще дальше. А городишко Ломоносов, где на рынке всегда можно было достать роскошные морские раковины по бросовой цене, — городишко Ломоносов был под боком. Каких-нибудь сорок минут от Обводного канала — и готово. В своих бесчисленных театрально-челночных поездках они неоднократно протыкали насквозь его центральную улицу (закостеневшую в своей гордыне, как Дворцовый проспект), но так ни разу и не остановились на ней. Теперь придется остановиться. Свернуть налево, взобраться наверх. Спросить у зазевавшегося прохожего, где находится больница. Там, в больничном морге, и лежит сейчас Афа Филипаки.
В Ломоносов они поехали втроем — Лена, Гжесь и Маслобойщиков, специально для такого случая прервавший тур вальса с белой горячкой. Светаня от поездки отказалась, сославшись на слабые нервы и общее, весьма плачевное состояние организма.
— Климакс, мать моя, — доверительно сообщила она Лене по телефону. — Климакс — вещь серьезная. Климакс — это тебе не прокладки на трусы клеить.
— Объясни, что происходит?
— Вот доживешь до моих лет…
— Я не об этом, — невежливо прервала Лена Светаню. — Что случилось с Афой?
И как вы об этом узнали?
— Представь себе, эта идиотка написала заявление об увольнении из театра. На имя моего забулдыги. Со всеми данными.
Как будто кто-то просил ее об этом. Вроде бы эту бумажку и нашли на теле.
— Несчастный случай?
— Они ничего не говорят. Во всяком случае — по телефону. Тело обнаружили в понедельник где-то под Ломоносовом, у железнодорожного полотна. Думаю, вы все узнаете на месте.
Господи, что за прихоть с заявлением?
Их помятый «Глобус» существовал только в больном воображении мэтра. Даже Гжесь, с непонятным пиететом относившийся к старому пьянице, не воспринимал школьную антрепризу всерьез. И вдруг какое-то заявление! Афу нашли в понедельник, а Маслобойщиковым позвонили во вторник вечером. Все правильно, им нужно было время, чтобы найти концы. А концов-то как раз и не было: мать и две сестры Афы еще в середине девяностых уехали в Грецию. На историческую родину, как принято выражаться. Афина же осталась в Питере — она мечтала о карьере танцовщицы. Бедная Афа, Афина Парфенос, Афина Промахос… Последний всплеск карьеры — тело у железнодорожного полотна. И даже оплакать его некому.
На то, чтобы найти больницу и морг при больнице, им понадобилось пятнадцать минут. Еще столько же ушло на поиски пива для мэтра. И когда «шестерка» Гжеся наконец-то прибыла на место, их уже ожидали.
Плотный, замотанный жизнью дядька, представившийся капитаном Целищевым, и поджарый щенок, представившийся врачом-патологоанатомом Луценко.
— Вы Масленников? — хмуро спросил капитан.
— Маслобойщиков, — вступился за мэтра Гжесь. — Гавриил Леонтьевич Маслобойщиков.
— А вы кто?
— Это мои ученики. Актеры. Друзья покойной, — теперь уже Маслобойщиков вступился за Гжеся. — Ведите нас к ней!
От Гавриила Леонтьевича так сильно пахнуло настоянной на водке системой Станиславского, что капитан Целищев стушевался и юркнул за облезлую, крашенную охрой дверь морга. Маслобойщиков с Гжесем последовали за ним.
— Я не мог видеть вас раньше? — спросил у Лены щенок-патологоанатом, галантно придерживая дверь, — Здесь — вряд ли.
— Нет, правда… Может быть, в театре?
— Ну, разве что в последнем фильме Спилберга. У меня был там довольно приличный эпизод.
Патологоанатом засмеялся, показав крепкие молодые зубы: он оценил шутку.
— Что произошло?
— Убийство произошло, — железобетонный врачишко по-прежнему улыбался. — И все-таки я вас где-то видел.
— Убийство? Кому понадобилось убивать Афу?
— Как вы сказали? Афу? Забавное имя…
Вообще-то, само убийство — не моя парафия. Увы. Ничего не могу сказать по этому поводу. Физиологические подробности — пожалуйста, но не больше…
Лену мало интересовали физиологические подробности, и она, отделившись от патологоанатома, почти побежала по коридору.
— Крайняя дверь направо! — успел крикнуть он.
Крайняя дверь с правой стороны коридора оказалось распахнутой настежь, и из нее неслись нечленораздельные звуки, вопли и завывания. К началу Лена опоздала, но зрелище, представшее перед ней, было страшным, смешным и завораживающим одновременно. Маслобойщиков стоял на коленях перед мертвым, распластанным на столе телом. Волосы на голове мэтра зашевелились, а семинаристская, жесткая, как веник, борода встала колом. Мэтр хватал воздух скрюченными пальцами и голосил, как последняя плакальщица на сельском погосте. Капитан Целищев и Гжесь жались у стены.
— Сделайте что-нибудь, — жалобным голосом попросил у Гжеся капитан. — Ведь кончается человек… Может, ему водички, а?
— Ничего. Если что и кончится, так только текст. Это, видите ли, монолог короля Лира, — флегматично заметил Гжесь. — Он не очень длинный, но еще минуту потерпеть придется.
И действительно, ровно через минуту, обрубив фразу на полуслове, Маслобойщиков уронил голову на грудь и затих. Но не прошло и нескольких мгновении, как он снова вздернул бороду и обвел присутствующих победным взглядом.
— Да-а… Талант не пропьешь! — заключил он.
— Вы того… — пролепетал, с трудом приходя в себя, капитан Целищев. — Пожилой человек, а устраиваете… Нехорошо…
Морг все-таки, а не цирк-шапито. Узнаете покойную?
— Подойди сюда, друг мой, — Маслобойщиков подозвал Гжеся слабым голосом монарха, умирающего от гемофилии. — И ты, Елена. Проститесь с актрисой. Без нее театр опустеет, и лишь ветер воспоминаний будет бродить по пыльным кулисам.
Там, где еще совсем недавно слышалось ее прерывистое учащенное дыхание…
— Значит, вы признаете в покойной гражданку Филипаки? — Грубый солдафон Целищев самым бесцеремонным образом прервал полет поэтической мысли Гавриила Леонтьевича.
— Да. Это она.
Гжесь коротко кивнул головой, а Лена закусила губу, чтобы не расплакаться. Это действительно была Афина. Прикрытая казенной простыней, она казалась еще миниатюрнее, чем была при жизни, еще беспомощнее. Левая половина ее лица была стесана, очевидно, вследствие удара о землю, на виске зиял небольшой пролом, но правая сделалась еще привлекательнее: сходство с древнегреческой статуей, почти " неуловимое при жизни, стало теперь абсолютным. Ежедневная изматывающая борьба за выживание закончилась, теперь можно и передохнуть. А передохнув, отправиться в свой собственный, краснофигурный, растрескавшийся мир и снова стать силуэтом на вазе. Лене на мгновение показалось, что и похорон-то никаких не будет, что бедняжку Афу Филипаки просто закроют досками, как скульптуру в Летнем саду: на долгую, бесконечно долгую зиму.