Вовка первым пришел в себя.
– Не обращайте внимания, – проблеял он и приветственно помахал рукой скелета на шарнире, – мы все здесь немного чокнутые!
Шарнир вылетел, и несостоявшийся подводник шлепнулся охраннику под ноги. Мартынов остался стоять, сжимая плечевую кость.
После этого случая их долго песочили у завуча. Мартынов рвал волосы, каялся и брал вину на себя. А выйдя, отряхнулся, словно воробей после пыльной ванны, и с сожалением сказал:
– Эх, жалко, с нами у завуча не было Гриши. Пускай бы ему тоже устроили выволочку!
– Вовка, ты чокнутый, – убежденно сказала Маша.
– Мы все здесь немного… – ухмыльнулся Мартынов.
Стоя у крыльца, Маша вспоминала друга Вовку и думала, что его любимое выражение подходит сейчас как нельзя лучше.
«Что ж, хоть право носить джинсы я отстояла…»
С этой мыслью Маша распахнула неплотно прикрытую дверь и оказалась нос к носу с Борисом Ярошкевичем. Он шагнул вперед, вынуждая ее попятиться.
– Подлизываемся к Марфе, ага, – саркастически улыбаясь, констатировал Борис. – Стараемся заслужить ее одобрение. «Марфа Степановна, я уже вышла из того возраста…», – передразнил он противным тонким голоском.
– Вас в детстве не учили, что подслушивать неприлично? – поинтересовалась Маша. – Отойдите, я пройду.
Но Борис встал в дверях основательно. Даже ноги расставил, словно готовился переждать порыв шквального ветра. По его сузившимся глазам Маша поняла, что на этот раз оплеуха не поможет.
Ей снова вспомнился Мартынов. Про таких, как Ярошкевич, он говорил – «нет тормозов и парашюта». При чем здесь парашют, Успенская не знала, но фраза казалась ей точной.
– Пропустите меня, – твердо сказала она.
Но ее вчерашнее бесстрашие испарилось. В самом деле, какой вред она может причинить этому наглому раскормленному бугаю? Самое плохое заключалось в том, что и Ярошкевич отлично это понимал.
– А ты попроси по-хорошему! – Борис явно издевался над ней.
«А ведь он даже Марфы не боится, – поняла Маша. – Если я вздумаю жаловаться, скажет, что я все придумала. Или соврет, что заигрывал со мной. Вчера я ему пригрозила, но не драться же мне с ним…»
Маша развернулась, спустилась с крыльца и вновь пошла к саду. Ей вслед Ярошкевич засвистел что-то веселенькое, победное.
Солнце поднималось так быстро, как будто сверху его тянули за ниточку. Тени от яблонь укорачивались на глазах.
«Ты же видишь, тебе здесь никто не рад, – вкрадчиво сказал голос матери. – Уезжай».
«Никто – слишком сильно сказано, – возразила Маша. – Пока мне не рад только один человек. Хорошо, пусть два. И именно поэтому я никуда не поеду. Они только этого и хотят».
– Куда вы? – окликнул Машу уже не воображаемый голос, а настоящий.
Матвей стоял в двух шагах и вопросительно смотрел на нее.
– Я только что видел Марфу. Она ждет всех на завтрак через десять минут.
Маше вдруг очень захотелось пожаловаться, что у входной двери караулит Борис и не пускает ее в дом. Но это выглядело бы глупо и жалко. И еще унизительно, словно она школьница, над которой издевается десятиклассник. «Кому ты собралась ябедничать? – язвительно поинтересовался голос матери. – Человеку, который тоже хотел избавиться от тебя? Ты, кажется, растеряла остатки самоуважения».
– Спасибо, – выдавила Маша. – Через десять минут я приду.
Матвей внимательно посмотрел на нее и вдруг сказал:
– Слушайте, я хотел извиниться за свое предложение. Когда я говорил, что вам нужно уехать, то имел в виду…
– Тихо! – перебила его Успенская. – Слышите?
За домом кто-то тоненько и жалобно взвизгнул.
– Это что еще такое? – вскинулась Маша, которой сразу представилась Нюта Анциферова, обливающаяся холодной водой под надзором тепло одетого супруга.
– Это свинья, – проинформировал ее Матвей.
– Какая еще свинья?
– Белорусская черно-пестрая. Но я не уверен, породу надо уточнить у Марфы.
Маша осознала, что речь без всяких иносказаний идет о парнокопытном.
– А можно на нее посмотреть, как вы думаете? – с интересом спросила она, тут же забыв про гнусного Бориса.
Олейников уставился на нее с насмешливым любопытством.
– Не думаю, что она будет возражать, – после недолгих размышлений ответил он.
– Я не собираюсь бить ее по пятачку, – заверила Маша.
– Я о тете Марфе. Идите за мной.
Они пересекли сад, обогнули дом и оказались на заднем дворе. Здесь Маша еще не была. С одной стороны двор был ограничен сараем с приоткрытой дверью, за которой в полумраке блестел руль новенького велосипеда. С другой стороны возвышался коровник, из которого несло сеном и навозом. В центре двора был устроен загончик, обнесенный крепким забором, а в этом загончике…
А в этом загончике стояла свинья.
Никогда в жизни Маша не видела такой огромной, такой невероятной свиньи.
Грязно-розовая, с бочкообразными, как у бегемота, боками в черных пятнах, с растопыренными ушами размером с Машину ладонь, с высокомерно вздернутым вверх пятачком, перепачканным в грязи, эта свинья была ростом с доброго пони. Вся ее голова была покрыта редкой желтой щетиной, а между ног висело, почти волочась по земле, брюхо. В крошечных раскосых глазках светились ум и достоинство.
Это была богиня свиней.
– Вот это да-а-а! – восхищенно выдохнула Маша. – Какая потрясающая хавронья! Интересно, как ее зовут.
– Дульсинея, – сказал Матвей и уточнил: – Она вам в самом деле нравится?
– Очень, – честно сказала Маша. – Не в гастрономическом смысле, а вообще. Можете смеяться, сколько хотите, но я люблю свиней.
– Не собираюсь я смеяться, – пробормотал Олейников. – Мне и самому очень симпатична эта свинья.
Дульсинея подняла голову. Откуда-то из глубины ее утробы донесся, набирая силу, громкий хрюк, больше похожий на рык.
– Хорошая девочка, – одобрительно сказал Матвей и, подойдя, почесал хрюшку за ухом. – Умная, чистоплотная! Для свиньи…
Дульсинея по-собачьи потерлась лбом об его руку. «И не боится рубашку испачкать, – с удивлением подумала Маша о Матвее». На рукаве и в самом деле осталась грязная полоса.
Откуда-то прибежала Тявка, повалилась под ноги Матвею. Дульсинея покосилась на нее и ревниво заворчала.
– Кто здесь еще живет? – полюбопытствовала Маша, забыв о том, что больше не собиралась разговаривать с Олейниковым. – Собака, куры, свинья… Все?
– Корова и коза. Вы с ними еще познакомитесь. Кстати, Марфа терпеть не может, когда опаздывают на завтрак. Идите, я догоню.