Вера его опередила:
— Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду…
— Ну, конечно, всех лучшее, и любимей, и вкуснее! — сострил Андрей.
Пай успокоился: хоть немного развеселились, пусть пока и с некоторым напряжением. Он попрыгал вокруг них еще немного и ускакал в кухню.
— Ты наконец заметил мою новую прическу и макияж.
— Все я заметил. И ты меня просто о-ча-ро-ва-ла!
Он собирался не ограничиться словами, а еще разок поцеловать ее, но Вера едва заметно отстранилась.
— Погоди, прическу сомнешь… А вот я сразу заметила, что ты приготовил рыбу в духовке.
— От твоего носа ничего не скроешь, — вздохнул домашний кулинар.
Вера ушла в ванную мыть руки. Пай с нетерпением ждал под столом на кухне. Наконец ему выдали полную миску еды, и он принялся жадно лакать. Стая разделилась: Андрей остался хозяйничать на кухне, а Вера отправилась в комнату, к журнальному столику. Ничего, он к ним еще успеет.
На комоде стоял букет хризантем. По пути с работы Андрей решил, что не мешало бы его темпераментную подругу порадовать, кроме ужина, еще и цветами. Он заехал на пустеющий к вечеру Житный рынок и решительно направился в цветочные ряды. Полусонные торговки заголосили призывно, приглашая «мужчину» купить розы или герберы, но ветеринар сразу выбрал большой букет хризантем. Он точно знал, что Вера любит именно их, эти осенние цветы с острыми лепестками. Цвет он подобрал, тоже согласуясь со вкусом подруги: от палевого до густо-сиреневого.
Женщина вздохнула, погладила лепестки.
— Форель фаршированная запеченная! — Мужчина торжественно внес овальное фарфоровое блюдо. — Прошу!
— Ого!.. — Вера обожала всякую рыбу, но форель, да еще фаршированная? Этого она не ожидала. — А что, у нас какой-то праздник?
— Ну… Эм-м-м… Твой приход домой — всегда праздник! — нашелся Андрей.
Вера поводила носом над дымящейся рыбой и забыла обо всем на свете.
— Ура! — восторженно воскликнула она и подставила тарелку.
— Я же знаю, что ты за рыбу родину продашь, — усмехнулся в ycы коварный обольститель, накладывая ей самый большой кусок форели. — К рыбе полагается: мне — белое вино шардоне, тебе — твой любимый мартини бьянко.
— Бове мой! Это какая-то прелесть! — сказана с полным ртом его подруга.
— Когда я ем, я глух и нем, — поднял палец Андрей, повар и ветеринар в одном лице. — Осторожнее, рыбьи кости.
— Нет! Не стану есть, пока ты не расскажешь, из чего ты создан эту пищевую симфонию. — Вера промокнула губы салфеткой и демонстративно откинулась на подушку дивана.
— Симфонию? Ноты показать? Так и быть, раскрою тебе таинство сего шедевра! — смилостивился Двинятин. — Итак, я взял рыбу по имени форель. Между прочим, продавщица из рыбного отдела нашего супермаркета ловила ее для меня сачком минут пятнадцать. Пока не поймала самую симпатишную рыбульку.
— Ara, уже интересно.
— Затем мне понадобились: лук лиловый крымский, он сладкий потому что. Петрушка, вино белое, шампиньоны…
— О! Грибы! Еще интереснее.
— Крабы, сыр, масло сливочное.
— Сыр, крабы! Ну, ты извращенец!
— Это диагноз или комплимент?
— Сегодня воскресенье, — многозначительно напомнила Вера, — и я не доктор.
— Значит, комплимент, — торопливо постановил Андрей. — Продолжаю. Приготовил котлетную массу из сома…
Вера шутливо огляделась.
— Как?! Сом? Тут еще и сом был? — Ей хотелось дурачиться, вытеснить баловством тревожные мысли. Она наклонилась и заглянула под стол. — Сомик, ау!
Вместо сома ей в лицо прыгнул Пай и облизал губы пахнущим гречкой языком.
Вера рассмеялась, вытерла лицо салфеткой. Андрей удовлетворенно улыбался, как человек, чья хитрость удалась.
— Ну, остались детали. Мелко нарезанный лук поджарил до коричневой прозрачности и…
— У меня уже слюни до пола висят, как у Пая!
— И заполнил этой массой брюшко форели. Все.
— А крабов и все остальное ты куда дел?
— Мелко нарезал и сверху на рыбу высыпал перед запеканием. Плюс зелень.
— А-бал-деть. Ну почему ты такой потрясающий повар? Кто тебя учил?
— Это генетическое. Моя бабушка очень вкусно готовила. И я пошел в нее… Так мы есть будем? Или поговорим, пока все остынет?
— Я что, с ума сошла?! Такой вкуснотище позволить остыть! — И Вера с удовольствием принялась за еду.
Вскоре с форелью было покончено. Бокалы тоже опустели. «Сейчас музыку включат», — сонно подумал Пай. И точно, Двинятин, украдкой поглядывая на свою подругу, включил Стиви Уандера. Спасибо, что звук приглушил. Теперь можно поспать, пока они будут лизаться и разговаривать…
Но они молчали. Сегодня все было не так, как всегда.
Андрей открыл было рот, но Вера приложила свой палец к его губам.
Одно неосторожное слово могло нарушить хрупкое равновесие. И тогда лавину не остановить.
Она захотела, чтоб он сам раздел ее. Он делал это чуть дрожащими руками, а она смотрела на него глазами рыси. Поглядим, как ты справишься с этой длинной черной рубашкой, соблазнительной, полупрозрачно-шифоновой, вышитой по вороту блестящими пайетками. Ее можно было снять только через голову. Вера подняла руки… Осторожно!.. Царапается. Она сжата его руку острыми коготками.
Потом она легла на спину и разрешила снять с себя темно-серые шелковые брюки.
Оба продолжали молчать.
Лучше безмолвствовать. Когда что-то не так, не в порядке, когда хочется схватить за плечи и трясти, и кричать, — молчание становится лекарством. Молчание тогда — это ров, наполненный водой, и никакие захватчики его не преодолеют. Это отказ от игры краплеными картами. Это отказ от войны слов, но монолог тишины.
Вера осталась только в трусиках и кружевном лифчике. Она слегка толкнула Андрея на кровать и рванула с его груди джинсовую рубашку. Кнопки с сухими щелчками расстегнулись. Она, чуть застонав, погладила его по груди, потом потянула пряжку кожаного пояса.
Нет, любовь — это не химические и биологические процессы. Это не теория. Она знает это тело как свое собственное, как знает музыкант каждую ноту музыки Чайковского. Но от каждой давно знакомой ноты можно вновь и вновь испытывать ни с чем несравнимое наслаждение. И его знакомые руки не становятся чем-то обыденным. Разве может быть обыденным полет, в который эти руки отправляют?…
Только ничего не говори.
Молчание сообщает о том, что тебе есть что сказать, но ты предоставляешь право первого слова оппоненту. И оба ждут. А потом стреляют в воздух и мирно расходятся — потому что молчание подарило им согласие.