Например, она могла разбудить его и сказать: «Идем встречать рассвет!» И они шли в пять утра на пляж. При этом она выглядела так, словно собралась на праздник. Нет, она не наводила «боевой раскрас» и не надевала нарядных вещей. Просто на ней был белый льняной сарафан, на ногах открытые босоножки, выгоревшие на солнце каштановые волосы тщательно причесаны, а плечи прикрывал от утренней прохлады тончайший шарф. И на этом шарфе сияли все краски рассвета. Они молча сидели на волнорезе, наблюдая, как солнце медленно поднимает свой омытый морем золотой диск.
Как-то он спросил ее, почему она выходит встречать рассвет не как остальная публика. Он смотрел на предутренний пляж и видел, что отдыхающий народ приходит на море в том же виде, в каком суетится на маленьких съемных летних кухнях: в халатах, резиновых шлепках и тренировочных штанах. Вера удивленно посмотрела на своего возлюбленного и ответила: «Разве можно встречать такую красоту распустехой? Море и солнце устраивают нам праздник, понимаешь! Кто же приходит на праздник так, будто только что оторвался от кастрюль?»
Она каждый день была иной, и не только не навязывалась Андрею со своими чувствами, наоборот — всячески подчеркивала: он свободен. Она предоставила ему самому право решать, будет ли длиться их летний роман дальше или закончится, оставив приятные воспоминания. Двинятин впервые в жизни все должен был решить сам в отношениях с женщиной. Вера уезжала домой на несколько дней раньше, чем собиралась вначале. И он вполне мог остаться. Море и солнце, пляжи и шашлычные, крымское вино и южные фрукты — все звало и манило. Точно сговорившись. Даже армейский друг, у которого отдыхал Андрей, уговаривал: «Оставайся!» Но быть без Веры он уже не мог. И вернулся в Киев вместе с ней.
Их роман в городской суете, на фоне занятости и обоюдной погруженности в работу не захирел и не утратил музыки. Наоборот, чем меньше они виделись, тем больше стремились друг к другу. Вера оставила свою квартиру бывшему мужу и переехала в съемную. Это было правильно. Встречаться урывками, на чужих квартирах и в гостиницах стало невыносимо. Андрей предлагал любимой женщине переехать к нему. Он жил в двухкомнатной квартире с матерью, а в Пуще-Водице уже к будущему лету должен был достроить небольшой особнячок. И он мог стать их общим домом.
Но в этом вопросе у Веры было собственное мнение. В прошлом браке доктор Лученко прожила восемнадцать лет под одной крышей со свекровью. Она так намучилась, пытаясь мирно сосуществовать с чужой и чуждой ей женщиной, что перспектива снова оказаться в одних стенах с кандидаткой в свекрови приводила ее в ужас. Она категорически отказывалась даже временно жить в одной квартире с матерью Двинятина. Андрей уверял любимую, что у его мамы прекрасный неконфликтный характер. Он даже настаивал, чтобы женщины поскорее познакомились. Однако Вера проявила твердость. Она сказала: «Андрюша! Я никогда не наступаю на те же грабли дважды. Мне для обучения достаточно одного раза. Охотно верю, что твоя мама прекрасный человек, но именно поэтому мы будем с ней в замечательных отношениях, если станем жить врозь! И поверь мне, чем дальше мы будем от нее, тем больше друг друга полюбим».
Они стали жить с Андреем в съемной квартире. А по воскресеньям и в праздники, если у них не было дежурств в клиниках, приходили к его маме на обед. Раиса Семеновна полюбила будущую невестку всей душой, и их отношения стали по-настоящему сердечными. Вера оказалась права.
Как же быть с поездкой? Имеет ли он право вот так в одиночку взять и решить вопрос с командировкой? И куда — в Париж! Тут любая женщина воспылает черной завистью. А для них с Верой слово «мы» теперь решает очень многое. Его нельзя так просто преодолеть, это слово. Утром он приедет домой, когда она уже уйдет на работу. Увидятся вечером. Что же она скажет?..
* * *
Стив кинул отчаянный взгляд за окно, на улицу. За цветным стеклом витражного окна горел всеми красками октябрь. Парковые деревья напротив музея сияли золотом и багрянцем, клены и каштаны спорили между собой, кто краше на последнем осеннем балу. Ночные фонари выхватывали из темноты стволы деревьев, словно штрихи теплой пастелью на черном картоне. Их позолоченные кроны были совершенны, как подлинные шедевры. Стив почувствовал комок в горле. Слезы впервые со времен детства брызнули из глаз, и при этом ему вовсе не было стыдно. Именно сейчас, когда жизнь была так прекрасна и так удивительна, ему страшно не хотелось с ней расставаться. Райским воспоминанием мелькнуло детство: дворик на Чкалова, кораблики в струях воды после дождя, самодельные телефоны из спичечных коробков и ниток… Телефоны? Стоп!!!
Казалось, прошла секунда или вечность. Он обернулся к своим мучителям. Сдавленным голосом — ведь на шее была веревка — он крикнул:
— Подождите! Я могу доказать! Я действительно могу доказать, что я механик!
— Вот видите! Он может доказать, — просительно сложила ладони Симонетта. — Отпустите его! Дайте ему возможность оправдаться!
— Что ты можешь доказать? — скептически вздернул тонкие брови Джулиано.
— Найдите мне веревку и картон, и я сделаю устройство для переговоров на расстоянии.
— Давайте дадим ему инструменты, — предложил Лоренцо и, подумав, добавил: — В Милане у нашего приятеля Лодовико Моро служит один мастер, его зовут Леонардо да Винчи, прекрасный механик. Знаешь миланца?! — грозно глянул он на Стива.
— Конечно, знаю! — сипло выкрикнул приговоренный.
Диоген саркастически усмехнулся в бороду.
— Твой хваленый Леонардо всего лишь бастард. Внебрачный сын бедного нотариуса из Винчи.
Лоренцо Великолепный нахмурил брови и угрюмо посмотрел на философа.
— Ты его картины видел?
— В Италии каждый мальчик или поет, или картины пишет! Велика невидаль!
— Но он придумал много такого, за что люди называют его гением, — пришел на помощь брату красавчик Джулиано.
— Если хочешь знать, он даже отказался от плотской любви, чтобы всю свою энергию направить в русло изобретательства! — привел последний аргумент Лоренцо.
— Этот факт нас с ним объединяет. Я тоже считаю, что женщины мешают думать, — сказал Диоген, с хитрецой поглядывая на Симонетту. Он неожиданно обратился с вопросом к приговоренному: — А ты? Что создал ты, чтоб иметь право называться механиком? Вот я, например, философ, и меня знает любой, изучающий философию, потому что я создал нечто. Подарил миру несколько идей, пусть не бесспорных, но интересных. Или вот Микеланджело. Ты бывал в Ватикане?
— Бывал, — подтвердил сдавленным голосом Стив.
— Значит, видел созданную им усыпальницу герцогов Медичи. Это великий скульптор. Он прославил себя и правителей. А ты?
— А что я? — искренне не понял Стив.
— Ты какой след оставишь после себя? — Диоген смотрел насмешливо.
Старший герцог хлопнул в ладоши, приказав принести инструменты. Палач снял веревку через голову Стива и посадил ослабевшее тело рядом с братьями за стол. На столе уже стоял деревянный ящик. В нем отыскались деревянные планки, гвозди и бечевка, молоток, циркуль, картон и еще всякая мелочь. Возможно, в пятнадцатом веке это и можно было назвать «инструментами» для механика, но в новое время…