Теперь я вернулся в Европу, но неотложные дела еще на некоторое время задержат меня в Вене. Спешу выслать вексель банкирского дома Арнштейна и Эскелеса, адресованный банкирскому дому Леклера и Луи в Руане, на сумму в десять тысяч восемьсот франков, которые я Вам задолжал.
Отныне Вы будете получать регулярно вплоть до моего возвращения (его дату я пока сообщить не могу) обещанные тысячу двести франков на содержание моей дочери.
Отец Мины. Вена, Австрия, 24 января 1827 г .»
При последних словах Мина радостно захлопала в ладоши и воскликнула:
— О, какое счастье, Жюстен! Папа жив!
Жюстен не сводил взгляда с матери и, видя, что она смертельно побледнела, вскрикнул:
— Матушка! Матушка!
Слепая поднялась и пошла к сыну, вытянув руки вперед. Она шла на его голос.
— Ты понимаешь, сынок, правда? — твердо проговорила она. — Понимаешь?..
Жюстен не отвечал, он залился слезами. Мина смотрела на эту странную сцену и ничего не могла понять.
— Что с вами, матушка Корби? — спросила она — Что с тобой, Жюстен?
— Ты понимаешь, дорогое мое, несчастное мое дитя, — продолжала мать, — понимаешь, что ты мог жениться на Мине, пока она была бедной сиротой…
— Боже мой! — вскрикнула Мина, начиная догадываться.
— Но ты понимаешь также, что не можешь жениться на Мине, когда она стала богатой и зависит от воли отца.
— Матушка! Матушка! — закричал Жюстен. — Сжальтесь надо мной!
— Это было бы хуже воровства, сын мой! — воздев руки, сказала слепая, словно призывая Бога на помощь. — И если ты сомневаешься, спроси у порядочных людей, а я надеюсь, что здесь собрались порядочные люди. Жюстен бросился к ее ногам.
— Да, ты меня понял, — продолжала слепая, — потому что встал на колени!
Она простерла над ним руки и, откинув голову назад, словно могла видеть небо, произнесла:
— Сын мой! Благословляю тебя на страдание, как благословила на счастье; надеюсь, что останусь для тебя любимой матерью в дни невзгод, как была ею в дни благоденствия.
— О матушка! Матушка! — вскричал Жюстен. — Ваша поддержка, ваше мужество будут мне подмогой, и я последую вашему указанию! Но без вас… О, без вас я совершил бы бесчестный поступок!
— Хорошо, сынок! Обними меня, Селеста. Селеста подошла ближе.
— Помоги мне добраться до кресла, дочка, — шепнула она ей. — Я чувствую, что силы оставляют меня.
— Да что случилось, Боже мой! Что же случилось? — недоумевала Мина.
— Случилось… случилось то, Мина, — проговорил Жюстен сквозь слезы, — что, до тех пор пока твой отец не даст согласия, а он, возможно, никогда не согласится на наш брак, мы можем быть друг для друга только братом и сестрой.
Мина вскрикнула.
— О! — возразила она. — С какой стати отец, бросивший меня шестнадцать лет назад, теперь предъявляет на меня права? Пусть оставит себе эти деньги, мне — мое счастье! Пусть оставит мне моего милого Жюстена! Не как брата, да простит меня Господь, как супруга! Жюстен… О! О Жюстен, Жюстен, любимый мой! Ко мне, ко мне!… Не оставляй меня!
Жалобно вскрикнув, Мина упала без чувств на руки Жюстена.
А час спустя заплаканная девушка уезжала в Версаль, уронив головку на плечо г-же Демаре; Сюзанна держала ее за руку.
Перед тем как подняться в карету, Сюзанна успела написать карандашом и передать с посыльным такую записку:
«Свадьба провалилась! Похоже, Мина — дочь богатых и знатных родителей.
Мы возвращаемся в Версаль с безутешной красавицей.
С. де В. Одиннадцать часов утра».
Безутешная красавица — как назвала прекрасная Сюзанна де Вальженез свою подругу — оставила позади себя не менее безутешное сердце.
Это было сердце Жюстена.
Впрочем, мы ошибаемся: следовало сказать сердца.
Безутешны были и Жюстен, и его мать, и славный учитель, и сестрица Селеста, и кюре из Ла-Буя, не ведавший, какое горе он принес, и полагавший, в простоте души, что будет вестником счастья, когда на самом деле оказался вестником горя.
Но больше всех печалилась, конечно, мать, потому что она страдала не только за себя, но и за сына.
Она прекрасно держалась в самом начале, но вот силы оставили ее.
Еще до того как были произнесены последние прощальные слова, она, не издав ни звука, не пролив ни единой слезинки, незаметно для всех лишилась чувств.
Каждый был занят своим горем, и никто поначалу не заметил ее обморока.
Раньше всех увидел это Жюстен; обморок матери был для него частью агонии его собственного сердца.
— Матушка! Матушка! — вскричал он. — Да взгляните же на мою мать!
Все бросились к слепой, Жюстен упал ей в ноги и обхватил руками ее колени.
Ее лицо стало бледным как воск, руки — холодными как мрамор, губы посинели.
Последняя надежда ее старости угасла, не успев родиться.
Самое ужасное заключалось в том, что некого было винить в случившемся. Ведь все были преисполнены самых добрых намерений, даже бедный кюре из Ла-Буя.
Это был рок, только и всего.
Кто-то сбегал к аптекарю и принес нюхательную соль.
Благодаря соли и уксусу г-жа Корби пришла в себя.
Первое, что не увидела, нет, но почувствовала несчастная слепая, так это то, что ее утешает сын, — а ведь он сам так нуждался в утешении!
Но он забывал о своей боли, славный Жюстен, если кто-то страдал рядом с ним, тем более когда это была мать.
Он оставался подле г-жи Корби не только до тех пор, пока она пришла в себя: он не отходил от нее, пока она не легла.
Мать понимала, что сыну надо выплакать свое горе, и чувствовала, что он не смеет плакать при ней, опасаясь огорчить ее еще больше. И она потребовала, чтобы он ее оставил.
Жюстен спустился в свою комнатушку, взяв с собой венок из флёрдоранжа, который Мина при расставании сорвала с головы и отдала ему.
Старый учитель пошел с ним.
А у кюре в Париже дел больше не было; в шесть часов вечера он снова сел в карету и отправился в Руан, увозя с собой проклятые деньги, причинившие столько горя.
В то время как он удалялся от нового Вавилона, где скоро развернется наша драма, Жюстен и его учитель спустились в классную комнату; ученики были отпущены по случаю ожидавшегося торжества, а также потому, что это был предпоследний день масленицы, выпавшей в тот год на начало февраля.