Все это время Гитарист чувствовал, что ему не хватает того, что было у Крысолова. Раз уж он идет по его стопам, то и вехи их пути должны быть схожими. Крысоволк был необходим, поскольку он был не просто зверем, а знаком, говорящим о том, что крысы стали подчиняться тому, кто их истребляет. Убивать – это первая ступень. Владеть и приказывать тому, чьих собратьев ты убиваешь, – уже вторая.
Но не слишком ли буквально он понял текст? Вот что заботило его… Сможет ли он воспитать из существа, сидящего в подвале, помощника себе? И где гарантия, что она не обманет его, не притворится послушной, а сама не попытается сбежать?
Гитарист вскочил и принялся ходить по комнате, хлопая ладонью по каждому предмету, попадавшемуся на пути. Волосы падали ему на глаза, и он раздраженно откидывал их, моргая и щурясь. Слишком много света! Он завесил окна шторами, и черная ткань не пропускала лучи, но он чувствовал, что снова подкрадывается то болезненное состояние, когда только полная темнота могла успокоить его. Мышцы на лице самопроизвольно начали подергиваться, и он, остановившись, прижал растопыренные пальцы ко лбу, словно пытаясь удержать сползающую маску.
Такие приступы настигали его раз в несколько месяцев и всегда были вызваны сильным волнением. Спасала темнота, в которой он мог отлежаться, и какие-то таблетки, которые давала ему мать. Но сейчас матери не было, и предстояло пережить приступ самому.
Светло… Вокруг было слишком много света! Даже в комнате, завешанной коврами, ему показалось, что свет режет глаза, врывается в щели из заколоченных окон. Покрутившись немного, Гитарист замер на месте, и его осенило: подвал! Темная прохлада ждет внизу, и там же он попробует убедиться в том, годится ли крыса ему в помощники. Сейчас, когда все его чувства обострены до предела, она не сможет ему соврать – он сразу это почует.
А если попробует лгать, то одной мертвой тварью будет больше.
Люк скрипнул, открываясь, но впустил в подвал не свет, а все ту же темноту, что была вокруг нее. Алька видела только смутные очертания мужской фигуры и слышала звук шагов, а затем яркий луч ударил ей в лицо, и она непроизвольно выставила вперед руку.
– Убери! – приказал нервный голос, и Алька подчинилась. – Вот так…
Псих сел в нескольких шагах от девушки, направив на нее мощный фонарь, и оттого Алька не могла его разглядеть. «Господи, начинается…» – с ужасом подумала она, толком не понимая, что именно начинается, но предчувствуя какую-то ловушку. Глаза слезились от яркого луча, но Алька боялась, что убийца рассердится, если она пошевелится, и сидела, не двигаясь, смаргивая слезы.
– Ты ведь здесь одна-а-а? – протяжно спросил он, и от абсурдности этого вопроса ей стало жутко. Он и говорил не так, как раньше, а низким, будто заторможенным голосом, как если бы магнитофонную пленку, на которой его голос был записан, пустили в два раза медленнее.
– Одна. – Алька всхлипнула.
– А сейчас и я пришел…
– А сейчас и ты пришел, – послушно повторила она, повинуясь голосу интуиции.
– И что мы с тобой будем делать, а? Говори! – вдруг рявкнул он, и фонарь дрогнул и качнулся в его руке.
– То, что ты скажешь! – торопливым дрожащим голосом заверила его Алька, ощущая, что она снова перестала понимать этого психа. «Господи, только бы он не рассердился, только бы он не рассердился!»
Но псих не рассердился. Кажется, он даже остался удовлетворен ее ответом.
– Пра-а-авильно… То, что я скажу. Ты только обманывать меня не пытайся, и все будет нормально.
«Я не буду тебя обманывать. Я буду искренней, честной… девочкой, которая благодарна тебе за все то хорошее, что ты для нее сделал».
– Я не буду тебя обманывать, – вслух повторила Алька и сама услышала, что голос ее изменился, стал более детским. – Честное слово! Разве я могу?!
– Все вы врете! Лживые стервы!
Он подался вперед к Альке, взмахнул фонарем, и сноп света описал круг по потолку и дощатому полу. Алька слышала его тяжелое дыхание и понимала, что псих снова чем-то взбешен, но не знала, как это изменить. Она попробовала сменить позу – руки затекли, к тому же она замерзла, – но тут же раздался злобный окрик, и Алька замерла на месте. Несколько минут прошло в молчании, во время которого она судорожно соображала, отчего же у него так меняется настроение.
– Может быть, ты выключишь фонарь? – попробовала она робко, опасаясь новой вспышки.
– Зачем это?!
– Мне от него плохо… Пожалуйста! Прошу тебя…
Снова сопение в тишине, затем щелчок – и подвал погрузился в темноту.
– Спасибо, – с искренним облегчением сказала Алька. Теперь, когда она могла ориентироваться на звуки, не отвлекаясь на бьющий по глазам свет, ей действительно стало легче.
Его дыхание, тяжелое, как у больного человека, постепенно стало выравниваться. Спустя некоторое время Алька совсем перестала слышать его и лишь по неуловимым признакам определяла, где именно сидит псих. Когда глаза снова привыкли к темноте, Алька даже смогла различить очертания его фигуры, и она показалась ей огромной, непропорционально большой… Но затем она сообразила, что псих, должно быть, надел шубу, чтобы не замерзнуть в подвале.
– Спасибо тебе за плед, – тотчас сказала она, не успев даже подумать, стоит ли это говорить. – Было очень холодно.
– Пожалуйста, – после короткого молчания ответил сидящий в нескольких шагах человек, и Алька заметила, что голос у него перестал быть заторможенным и протяжным. – Ты любишь жару?
– Нет, – снова повинуясь ведущему ее внутреннему голосу, сказала Алька, и для убедительности даже покачала головой. – Не люблю.
– Тогда мы с тобой сработаемся.
В темноте раздались какие-то кудахчущие звуки. Алька не поверила своим ушам. Он смеется? Чем ей удалось его развеселить? «Сработаемся…»
– Я сделаю все, чтобы ты был мною доволен, – пообещала она, старательно следя за тем, чтобы не перегибать палку в своем энтузиазме. Какая-то часть ее говорила искренне и очень хотела поступать так, чтобы ему угодить.
– Тебе придется постараться.
– Я постараюсь!
– Хорошо…
По его голосу Алька слышала, что теперь он успокоился окончательно.
– Ты только объясни мне, что нужно делать, ладно? – попросила она и прибавила: – Я очень боюсь ошибиться и огорчить тебя.
И в сказанном ею не было ни слова лжи.
После того как он выключил фонарь, Гитарист почувствовал себя значительно лучше: темнота и подвальный холод подействовали на него благотворно. Он не мерз, потому что накинул толстый старый пуховик матери, в котором она иногда чистила снег. Сперва крыса вывела его из себя, сейчас он уже не мог вспомнить, чем именно, но затем он успокоился – по голосу ее было слышно, что она не врет ему. Боится и не врет.