Вместо мужчины на снимке красовался Домино. Он шел в том же направлении, что и исчезнувший гуляка; фланировал, держа свой тонкий крысиный хвост параллельно тротуару. Домино был взят объективом слишком далеко, чтобы рассмотреть его в мельчайших подробностях, но шесть пятен на боку… Их ни с чем не спутаешь.
Ошеломленная, я перевела взгляд на подпись под снимком. Со вчерашнего дня она не претерпела никаких изменений:
MADRID. 1933.
В 1933 году канадских сфинксов – в отличие от сумочки-конверта и Гитлера – в природе еще не существовало. Они были выведены много позже, в шестидесятых, тогда каким образом коту удалось попасть на снимок?..
– Что за фигня? – задала я риторический вопрос, прекрасно зная, как будет выглядеть ответ:
«Мау-у!»
Скорее всего – это какое-то наваждение, остаточные явления ночного кошмара. На секунду успокоив себя подобным образом, я крепко зажмурилась и крепко ущипнула себя за руку. И снова открыла глаза: кот со снимка никуда не исчез, разве что хвост его слегка опустился.
И еще – второй рекламный щит.
Вчера он был заполнен людьми, стоящими на крыльце. Теперь вместо семи (или восьми) силуэтов я видела лишь лицо, максимально укрупненное. Лицо принадлежало молодому человеку, и его можно было назвать даже красивым, если бы не ощущение опасности, от него исходящее.
Лицо было незнакомо мне, я никогда не видела этого юношу прежде. Даже мельком, даже вскользь, в вагоне метро, в магазине, в химчистке, в редакциях изданий, где я когда-либо работала. Иначе я обязательно вспомнила бы его черты -
такие лица не забываются.
«Jeroglifista» – было выведено под подбородком молодого человека. «Jeroglifista» вместо вчерашнего «Concepcion Jeronima. 13».
Я рывком захлопнула альбом – если бы из него вдруг полезли ядовитые змеи, вряд ли я сделала бы это быстрее. Так же быстро я запихнула «Мир Анри Картье-Брессона» под кровать и повернулась к коту:
– Не делай из меня идиотку, дружок. Не делай из меня сумасшедшую. Еще никому это не удавалось, включая мусика. Не удастся и тебе.
Домино тотчас откликнулся: он прыгнул ко мне на колени и заурчал.
– Ладно, ладно, я не сержусь. А ласкаться будем вечером, сейчас нет времени, извини. Сейчас мне надо собираться на работу.
Ничего особенного не произошло, уговаривала я себя, мало ли что со сна не померещится! Не стоит поддаваться панике. С головой у тебя не было никаких проблем, лапуля, – никогда. Не стоит забывать об этом. А о Мадриде-33 – забудь!..
Так, интуитивно применяя все известные мне нейролингвистические техники и методы успокоения, я покинула спальню. Какие еще сюрпризы в исполнении Домино меня ожидают?
Куча дерьма в кошачьем горшке, вот какие.
Куча дерьма разом успокоила меня: она ясно дала понять, что (при всех прочих) Домино является самым обыкновенным котом и никакие кошачьи порывы ему не чужды. Вещи в кабинете стояли на местах, на окнах смирнехонько висели занавески, на хрустальную вазу никто не покусился, на компьютерную мышь – тоже; все было как всегда.
– Умник! Хороший кот! – похвалила я Домино и направилась в ванную принять душ.
Тут-то меня и ждала неприятность.
Началось с того, что, вымывшись, нанеся на лицо вполне целомудренный макияж и приступив к волосам, я обнаружила, что они не расчесываются. И что моя любимая массажная щетка вязнет в них, как французы в смоленских болотах в позапрошлую Отечественную войну. Такого не случалось никогда! Если правда, что волосы – суть отражение характера, то мой был мягким, покладистым, шелковым. Последние десять лет я носила одну и ту же прическу, «no logo» [7] – называла ее моя подружка Милли-Ванилли. Смысл прически заключался в свободно отрастающих прядях, которые оставалось только аккуратно подравнивать ножницами на концах. Длина волос не менялась со времен дефолта и составляла пол-аршина, или восемь вершков, или 35 сантиметров.
Целых тридцать пять сантиметров струящихся волос – мне было чем гордиться!
И вот теперь я не могу элементарно расчесать все это богатство!..
На то, чтобы установить причину, много времени не потребовалось: голова оказалась забитой жевательной резинкой, то тут, то там всплывали все новые и новые очаги поражения. Конечно, во всем была виновата-я-сама-и-моя дурацкая привычка клеить использованную жвачку куда придется, но чтобы пристраивать комки в постели… на подушке… До такого я бы никогда не додумалась.
Домино! Вот кто напакостил. Вот кто испаскудил мне волосы!
Я вооружилась вантузом и выглянула из ванной:
– Малы-ышик! Иди сюда, мой котик! Иди, сладенький!..
Чертов кот не показывался, и мои догадки переросли в уверенность.
– Иди сюда, зараза!..
Ха! Глупо было предполагать, что, не клюнув на «сладенького», Домино клюнет на «заразу». А с волосами нужно что-то решать, причем срочно. Головные уборы я терпеть не могу ни в каком виде и не ношу их даже в крещенские морозы, но можно напялить на себя кепку, оставшуюся от Ларика. Можно обмотаться палестинским платком, доставшимся мне от сирийца Зияуддина. Зияуддин жаждал взять меня в жены, чтобы без помех натурализоваться в России и выписать сюда всех своих многочисленных родственников из мухафазы Халеб. Я раскусила его на второй же день, хотя выгнала только через месяц.
В палестинском платке, обмотанным вокруг головы, меня легко примут за террористку.
Да-а, фетровая шляпа с фотографии «MADRID. 1933» совсем не помешала бы, только где ее искать, эту шляпу?
И где искать наглеца Домино?
Озабоченная сразу несколькими свалившимися на меня проблемами, я распахнула дверцы платяного шкафа: кажется, от прошлогодней поездки в Турцию у меня еще сохранилось парэо (омары, рыбы и морские звезды). А сложенное вдвое, оно вполне сойдет за платок.
Парэо обнаружилось на пятой минуте поиска. А на шестой…
Лучше бы я этого не видела! Мой любимый буклированный костюмчик, в котором я ходила (и сегодня собиралась пойти) на работу, был безнадежно испорчен. На юбке не осталось живого места от зацепок, из пиджака самым бессовестным образом торчали нитки: десятки вырванных с мясом ниток, сотни! Только кошачьи когти могли сотворить подобное, только они.
Еще крепче прижав вантуз к груди, я разразилась потоком нецензурной грузчицкой брани: Jay-Jay потратил бы десятилетия, чтобы найти норвежский аналог каждому из употребленных мной выражений. Не забыть бы отправить письмо Jay-Jay, вдруг совершенно спокойно подумала я. И еще более спокойно:
гори она огнем, эта работа.
Гори она огнем, никуда я не пойду. Снова и снова вычитывать бесконечное множество текстов, сочиненных на скорую руку. Переставлять местами слова, чтобы фраза не выглядела совсем уж по-дурацки. Доводить до ума колченогие реплики. Навешивать кавычки на прямую речь. Втыкать запятые в непаханую целину причастных оборотов…