– Олав конунг хотел удержать Эйрика от походов.
– Хотел, да не удержал. А теперь, коли хочет купцов вызволить, пусть князю Владимиру вернет ладожские убытки. Где возьмет – его забота. Мой отец так просто обид не спускает. Хотят с нами свеи и нурманы в мире жить – надобно теперь мириться, докончание [208] крепить. Вот тебе, воевода, я сие дело и отдаю!
Обрадованный пришедшим решением, Вышеслав уверенно продолжал:
– Коли ты так ловок, что с любым лиходеем можешь миром сговориться, так мирись, уговаривайся со своими конунгами о честном торге, чтобы нашим купцам обид не чинили и за убытки с моим отцом рассчитались. Сумеешь?
Оддлейв помедлил с ответом, не желая давать невыполнимых обещаний.
– Трудно найти людей, которые смогут это сделать! – сказал он наконец. – Где я их найду?
– Одного так точно найдем! – сказала Ильмера. – Есть тут, княже, в городе толковый купец, Милута, Гордеев сын. Он сам в набег в лесу у чуди был, даже двор его целым остался, там теперь Дубыня лежит. Милуте можно сие дело поручить. Он за морем бывал, дорогу знает.
– А согласится?
– Во время набега здесь была его дочь. Мы давали приют ей, а потом помогли уйти от Эйрика в лес. За это Милута нам благодарен.
– Ну, уговаривайте! – согласился Вышеслав. – А коли он ладьи потерял – я дам.
Вспомнив о Загляде, он встал со своего места и вышел из гридницы. Все эти дни у него немного оставалось времени, чтобы думать о девушках, но он то и дело вспоминал Загляду. Чем-то она так тронула его сердце, что ни княжеские заботы, ни походы не могли заставить его забыть ее. И теперь она была где-то здесь, близко. Судьба не слишком помогала им – и в Новгороде, и в Ладоге они виделись урывками среди тревог и забот. Вышеславу хотелось наконец найти ее, посадить рядом с собой, взять за руку, посмотреть ей в лицо, понять, какая она, и, может быть, добиться все-таки ласкового взгляда.
В просторной людской клети перед гридницей было множество народу – кто-то из беженцев, челядь и дружина Оддлейва ярла.
– Ты понимаешь, человече, все, что когда-то было создано и имеет начало, должно так же иметь и конец, – говорил чей-то голос возле очага.
Все в клети слушали, и никто даже не заметил появления князя. Тихо подойдя поближе, Вышеслав пригляделся. Возле огня сидел тот седой норвежец, а рядом с ним Загляда. У Вышеслава потеплело на душе при виде ее, все его беды отступили, растаяли, ему хотелось никуда больше не уходить, а сидеть тут и смотреть на нее.
– Всякий человек родится, живет свой век и умирает, – рассказывал норвежец. – И боги должны умереть – только их жизнь много длиннее, чем у людей.
И весь наш мир должен когда-то погибнуть. Никто не знает, когда это будет, но вещая вельва – провидица рассказала Одину, как это будет. О, это страшно!
Тормод покачал головой, лицо его было серьезным. Вид загубленного города навел его на мысли о грядущем конце мира и сделал эти картины живыми и яркими.
– Перед самим днем конца на земле наступит жестокий век, когда всякое зло будет свершаться повсюду. Слушайте, как говорят об этом древние сказания:
В распре кровавой брат губит брата;
Кровные родичи режут друг друга:
Множится зло, полон мерзостей мир.
Век секир, век мечей, век щитов рассеченных,
Вьюжный век, волчий век – пред кончиною мира…
Ни один из людей не щадит другого. [209]
Скандинавы понимали его, для славян Тормод сам как сумел перевел пророчеств вельвы [210] . Слушая его, люди содрогались: блеск оружия и потоки крови, дым гари и вопли еще слишком живы были в памяти. Казалось, об этом и было древнее пророчество.
Солнце черно; земли канули в море,
Звезды срываются вниз с вышины.
Пар всюду пышет, и, Жизни Питатель,
Лижет все небо жгучий огонь.
Загляда уже была знакома, благодаря тому же Тормоду, с пророчеством вельвы, но слушала, словно в первый раз. Перед глазами ее вставали страшные образы гибели мира, и теперь она хорошо знала, как это будет. Весь ее мир, в котором она прожила свою недолгую жизнь, погиб, и она не знала, что будет теперь на его месте. Даже дом ее изменился до неузнаваемости после того, как в нем похозяйничали сначала викинги, а потом челядь Дубыни. До сих пор Загляда больше чувствовала себя дома не там, а в палатах Оддлейва.
Горе тому поколению, которое доживет до Кончины Мира. Но как знать, что видели ладожане, умирая, – для каждого из них пришел свой Рагнарек.
Загляда оглянулась на Снэульва – лицо его было строго, глаза смотрели куда-то в пустоту, светлые брови были сдвинуты. Ему тоже было тяжело. Его мучали совесть и стыд при мысли о том, что он сбежал от своего предводителя, променял его на женщину. Вернувшись из лесов, он жил в дружинной избе среди гридей Оддлейва. Княщинские варяги не решались теперь выходить в город, боясь, что ненависть и месть ладожан обратятся на них. Княщина снова была в осаде, но этой осаде не предвиделось конца. Боги оправдали Оддлейва, но только боги знают, когда простят его люди.
А тут еще этот конунг, пялящий глаза на Загляду! Едва-едва позабыв о Лейве, Снэульв снова чувствовал жгучие угрызения ревности. И конунг для него был ничуть не лучше викинга. Невеста слишком дорого ему досталась, чтобы он мог теперь ее потерять.
– Но на этом еще не придет конец, – продолжал Тормод. – Мир и боги погибнут, но останутся живы сыновья Тора Моди и Магни, возвратится Бальдр [211] , и появится новый земной мир, еще лучше прежнего. Вот слушайте:
Знаю я, вижу, как снова возникнет,
Вновь зеленея, из моря земля.
Бьют водопады; орлы за добычей
Будут к воде на лету припадать.
Станут хлеба вырастать без посевов,
Горе забудется, Бальдр возвратится.
Темный дракон, чешуею сверкающий,
Снизу, с утесов полночных летит.
Ниддгоггр умерших уносит под перьями:
Скрыться теперь ему время пришло…
– Вы понимаете, добрые люди, зачем я рассказал вам это? – спросил Тормод уже от себя, исчерпав пророчества вельвы. – Теперь вы знаете, что даже страшно погибший мир боги сделают заново. Так неужели они не смогут сделать заново этот город над речкой Алоде-йоги [212] ?