Сияна, издалека наблюдая за происходящим, тревожно дергала Иоанна за рукав. Она не очень понимала, что там делается, но чуяла что-то страшное.
Иоанн тоже не сводил глаз с толпы, лицо его ничего не выражало, только взгляд стал твердым, напряженным. Услышав выкрик «сбросить со стены», Сияна ахнула, а Иоанн вдруг решительно двинулся вперед. С силой, которой никто и не предполагал в хрупком на вид человеке, болгарин прорвался сквозь толпу и встал перед Чернавой.
— Опомнитесь, людие! — крикнул он, и толпа на миг замерла, не понимая, что это такое. — О Боге вспомните! Грехами своими вызвали вы себе беду, злобой своей и враждой, а на женщину горемычную валите! Она сирота среди вас, ее бы пожалеть вам! Молите Бога, чтобы простил вам грехи, и тогда избавитесь от беды! И не глядите, кто среди вас какого рода-племени, — беда у нас ныне одна и спасение одно!
Иоанн стоял перед толпой, загородив собой Чернаву, и все теперь смотрели на него. Болгарин держался твердо и уверенно, словно обладал некой тайной силой, скрытой от посторонних глаз. И ощущение этой незримой силы больше, чем слова о Боге, сдержало и усмирило толпу. Если в одиночку становится против всех — видно, неспроста, такого надо поберечься. Мало ли какой дух ему помогает?
Иоанн знал за собой несокрушимую силу Бога, и ни одно из земных созданий не могло бы его устрашить. Он не искал иных виноватых в человеческих бедах, кроме человеческих же грехов. Никто не безгрешен — значит, никто и не вправе судить других. Сам Иисус Христос в своих земных странствиях защищал и миловал самых презренных, отверженных, иноплеменных, даже язычников, — не так ли должны поступать и те, кто неизмеримо ниже Его? Эта невежественная толпа, движимая животным страхом перед всем непонятным и животной злобой ко всему чужому, показалась Иоанну презренной и жалкой. От незнания Бога идет все мировое зло. Оно тоже — Змей, еще страшнее того огнедышащего Горыныча, которого так боятся славяне. И болгарин Иоанн, вооруженный не мечом, а истиной Божьего Слова, готов был биться с этим Змеем, как воин в битве длиною во всю жизненную нить.
— Не славяне и не печенеги перед Богом встанут, а праведные и грешные! — горячо говорил Иоанн, упирая взгляд то в одно лицо, то в другое. Все отводили глаза, передние ряды попятились. — И по грехам, а не по крови и не по языку судить станет Бог. Идите по домам своим, людие, думайте о душе своей, ищите добро в себе, а не зло в другом. И кто к добру душой устремится, того помилует Бог!
Со всем жаром души Иоанн пытался достучаться до их душ, заронить в них зерно будущего спасения. Но куда он сеял — в придорожную пыль, меж камнями, в заросли бурьяна? Была ли там хотя бы пядь доброй земли — хотя бы та, что он заслонил собой?
— Да чего вы его слушаете, ушеса развесили лопухами! — злобно выкрикнул мужик в поярковом колпаке. Прищурив желтый глаз, словно хотел увидеть скрытый порок, он обвиняюще ткнул в Иоанна костлявым кривым пальцем. — Он-то сам чем лучше? Всё вы, болгаре, всё бог ваш греческий — за него нас наши боги прокляли!
Толпа словно проснулась от его выкрика, опущенные глаза вскинулись и загорелись злобой. Первое удивление и растерянность от вмешательства Иоанна прошли, и народ глухо, угрожающе загудел. Иоанн был таким же чужим для этих людей, как и Чернава, он тоже поклонялся иному богу, в его темных глазах каждый видел источник несчастья. Но если Чернаву, бесправную рабыню, боялись и презирали, то за служителем Христа была сила — епископ, тысяцкий, князь, дружина. Но сейчас никто не помнил об этом, перед толпой стояли два темных чужака, два врага, два виновника несчастья.
— Прочь их обоих! И болгарин виноват! Наших богов обидели, а они за то нас губят! Вали их! К Кощею обоих! — закричали со всех сторон. Десятки рук вцепились в Чернаву и Иоанна и потащили их к ближайшей скважне. Чернава истошно кричала и цеплялась за бревна заборола с такой отчаянной силой, что мужики едва могли ее оторвать, а Иоанн молчал и не противился — жизнь его в руках Божиих. Все апостолы, кроме одного, приняли мученическую смерть.
Толпа толкалась и давила сама себя, все мешали друг другу, одни тащили печенежку и священника к скважне, другие пытались их бить. Под градом толчков и ударов Иоанн оступился и упал, чей-то пыльный поршень ударил его по спине, над заборолом разносились разноголосые крики, вопли, брань. Никто из живущих на земле не знает, чем это кончилось бы и не приобрела бы Русь в этот день еще одного мученика, погибшего за Христову веру, но шум и толкотню заметили гриди дозорного десятка полуденной стены.
— Гляди, братие, никак бьют кого! Болгарина бьют! — закричал один из гридей. Вглядевшись, десятник Горюха охнул и бегом бросился туда, на ходу отстегивая с пояса меч в ножнах и громкими криками вперемешку с бранью призывая за собой остальных. Скинут болгарина со стены — отвечай за него епископу и тысяцкому!
Врезавшись в толпу сзади, кмети с Горюхой во главе стали расталкивать и растаскивать мужиков. Под градом ударов умелыми кулаками, мечами в ножнах, тяжелыми щитами толпа мигом развалилась и рассыпалась горохом, покатился по площадке мужик в поярковом колпаке.
— А ну расходись! — яростно орал десятник. — Тут вам не Медвежий день — Зимерзлу терзать! На кого лезешь, рыло смердье, на княжьих людей! Я те покажу горло драть, в порубе поорешь! Вали отсюда, пока добром пускают! Я тя самого со стены!
Напуганные и побитые, крикуны разбежались, у огражденья заборола остались лежать Иоанн и Чернава. Оба они были побиты, растрепаны, одежда на них висела клочьями. Гриди подняли их на ноги, но Чернава едва могла стоять — она почти лишилась памяти от смертного страха, ноги не держали ее. А Иоанн оставался спокоен, только дышал чаще обычного. Недаром единственным из всех апостолов, кто дожил до старости и скончался мирно, был его небесный покровитель Иоанн. А может быть, время его подвига еще не пришло; но когда бы оно ни настало, Иоанн был готов. Недаром Спаситель учил следующих за ним: когда будут поносить вас и гнать, радуйтесь, ибо велика ваша награда будет на небесах; так гнали и пророков, бывших прежде вас.
Горюха бранился, равно сердитый и на смердов-смутьянов и на священника, вздумавшего дразнить голодных волков.
— Поди-ка ты отселе, отче, покуда цел! — раздраженно посоветовал десятник Иоанну. — А вздумаешь иной раз смердов вере учить — учи на бискуплем дворе, где его дружина близко! А мне и с печенегами забот довольно!
— Господь за труды благословит, — только и сказал ему Иоанн. Взяв Чернаву за руку, он повел ее к башне, к лестнице вниз. Господь заступился за него, а ему оставалось только заступиться за эту бедную женщину.
К ним подбежала Сияна, бледная от страха, со слезами в глазах. При виде злобного буйства толпы она оцепенела и теперь еще не верила, что беда миновала.
— Ой, как ты… — бормотала она, ломая руки. — Страсти какие! Ведь могли… Ой, Мати Макоше, Дево Богородице!
Увидев боярышню — ее одной и не хватало! — Горюха велел трем гридям проводить их до воеводского двора. Иоанн даже не заметил провожатых — его оберегал сам Бог. Чернава покорно шла за ним, отворачивалась от людских взглядов, свободной рукой закрывала лицо, словно хотела спрятаться ото всех. Ей казалось, что все вокруг желают ей гибели, вот-вот бросятся на нее снова. В детинце она рванулась к Добычиному двору, как загнанный зверь к своей норе, но Иоанн повел ее в гридницу — пока белгородцы не забыли об этом происшествии, там было безопаснее.