Нигде не находя себе места, Громобой без цели то слонялся по хоромине, то выходил во двор и прокладывал там широкие круги из следов, которые быстро засыпало снегом. И мысли его вот так же текли бесцельно, бессвязно и бесплодно. Делать ему было совершенно нечего, и подумать в безделии оказалось не о чем. Теперь-то уж никто не позовет его в кузню работать, за стол есть кашу или на улицу гулять. Не заявится сюда Солома, большой любитель отлынивать от наковальни, и не позовет к Пепелюхе играть в «колечко». Князь Держимир оставил на площади перед воротами дозор – со двора было слышно, как кмети переговариваются, как трещит их костер.
Конечно, причины для драки с Черным Соколом не было никакой – поостыв, Громобой вполне это осознал. Что он, в самом-то деле, впервые узнал, что князев брат с Веселкой хороводится? Да нет, это всему городу известно, даже глухим и слепым. Да и пусть бы себе гуляла, хоть обгулялась бы, ему-то что? Громобой пожимал плечами, но где-то внутри продолжало сидеть беспричинное убеждение, что все изменилось и Веселке больше нельзя гулять с Черным Соколом. Нельзя, хоть дерись! Но князю этого не объяснишь: он и слушать не станет, даже если Громобой попытается ему рассказать. Князь его никогда не простит. Громобой смотрел на ворота святилища, и они казались ему запечатанными навек, как ворота Велесова подземелья мертвых, что пропускают только в одну сторону. Выхода отсюда нет. Весь мир Громобоя сжался до пустого, заснеженного двора со спящим дубом, и даже мыслью Громобой сейчас не мог проникнуть за этот высокий тын с черепами жертвенных коней на кольях. Там, за кольями и черепами, было море мрака. Бездна, и больше ничего.
«Что же ты со мной сделал, отец?» – мысленно спрашивал Громобой, глядя на спящий священный дуб. Ответа не было, но Громобой ощущал непроходящее беспокойство. На дворе и в хоромине его все время тянуло обернуться и посмотреть, кто стоит позади. Чей-то пристальный взгляд упирался в спину. Кто-то неслышно ходил за Громобоем, заглядывал в лицо и чего-то ждал. Его не покидало ощущение, что от него чего-то хотят, куда-то зовут. Если он был в хоромине, его звал дуб во дворе, но стоило выйти во двор, как зов начинал исходить от черного валуна в хоромине. Громобой бесился, чувствуя себя глухим или чужеземцем, к которому обращаются на незнакомом языке.
Весь следующий день Громобой провел все так же: то бесцельно бродил по широкому двору, то прислушивался к голосам за тыном, но ничего не мог разобрать. Святилище, стоявшее в самом сердце многолюдного города, казалось ушедшим в другой мир, и вести из мира людей сюда доходили плохо. Вспоминая родичей, Громобой вдруг сообразил, что именно с них-то князь и спросит за его вину, и эта мысль так его поразила, что он чуть не бросился за ворота прямо в руки кметям. Зней едва удержал его, пообещав, что завтра пошлет жреца разузнать, что князь решил. Громобой неохотно согласился подождать до завтра и при этом чувствовал разочарование: ему было так нестерпимо сидеть здесь, что княжеский гнев не пугал.
Но еще до завтра, поздно вечером, когда Громобой мрачно сидел у огня, его окликнул один из младших жрецов:
– К тебе гости пришли. Выйди во двор-то.
Гости? Громобой в недоумении встал с места: не верилось, что кто-то пришел к нему сюда, как из мира живых в мир мертвых.
По пути на двор он с ожидал увидеть кого-то из родичей, даже видел мысленно нахмуренного Вестима и раздосадованно-напуганную Ракиту. Но перед закрытыми воротами стояла Веселка. Сумерки сгущались, но было еще достаточно светло, чтобы он мог ее узнать: ее беличью шубку, крытую синим сукном, ее красный платок, ее кудряшки на белом лбу. Громобой смотрел на нее, не зная, верить ли своим глазам. Вот этого он никак не ожидал!
– А ты-то чего здесь забыла? – вместо приветствия спросил он.
– Я к тебе пришла, – просто, как о самом понятном деле, ответила Веселка. – Поговорить.
Громобой молча смотрел на нее, будто пытался разглядеть все то, что она собиралась ему сказать. Под его неприветливым взглядом Веселка смутилась и не знала как начать. Громобой был так мрачен и замкнут, что, казалось, самим своим видом заранее отвергал все, что она хотела ему предложить. И Веселка робела перед ним даже больше, чем недавно перед князем.
Нет, с князем говорить было легко. Она сказала ему все, что хотела: что Вела и Зимерзла толкнули Громобоя на эту бессмысленную и безобразную драку, что только Снеговолок и Костяник обрадуются, если князь засадит в поруб того единственного человека, который может их одолеть. И ни двадцать гривен, которые он хочет взять с кузнецов за обиду, ни даже сорок не помогут одолеть зимнюю нечисть. Князь Держимир колебался: как человек умный, он видел правду в ее словах, но его упрямое самолюбие не позволяло простить обиду.
Спас их Черный Сокол: при всем своем легкомыслии он был достаточно умен, чтобы его иногда осеняли удачные догадки. «Поди к нему в святилище и скажи: пусть Зней у богов спросит, нельзя ли меч Буеслава отыскать и назад вернуть! – предложил он Веселке. – И если Громобой меч вернет и нечисть одолеет – мы его простим. А, брате, верно я говорю?» И князь Держимир согласился. Упоминание Буеславова меча и сейчас его не порадовало, но никакого другого способа спасти свой город и свою честь он не видел.
По пути из княжеской гридницы Веселка была счастлива, как будто уже одержала полную победу над всеми злополучиями нынешней зимы. В глухой тьме смутно забрезжил первый лучик света, ненадежный и неверный, но он обещал действие, движение – счастье по сравнению с той беспомощной растерянностью, в которой они жили уже столько несчитанных дней. Но теперь, когда она оказалась лицом к лицу с Громобоем, ее воодушевление и вера поугасли. Зрелище драки было живо в ее памяти, и при виде Громобоя в ней вспыхнул страх перед той огромной силой, что дремала в нем и даже ему самому была неподвластна. Его мрачное, замкнутое лицо казалось темной тучей, а его молчаливое недружелюбие подавляло Веселку. Ведь он ее, пожалуй, считает виноватой в том, что сам он оказался здесь! Станет ли он ее слушать? Сейчас она ему скажет про меч Буеслава, а он ответит: «Бред собачий! Сама со своим чернохвостым иди добывай!» Захочет ли он что-то делать? Ведь его упрямство не меньше его силы – если он не захочет, то его, как говорила тетка Жаравиха, «оглоблей не собьешь».
– Ты знаешь, что Вела у нас корову забрала, – начала Веселка.
Громобой неопределенно хмыкнул.
– Так что я вам, пастух достался? – буркнул он, глядя куда-то в сторону. – Я скотину покраденную не нанимался искать.
«Покраденную»! Скажет же, будто неведомо под какой корягой рос, а не в стольном Прямичеве! Веселка вздохнула, стараясь не дать воли досаде и разочарованию. Тут есть от чего вздыхать! В Громобое так много силы и так мало желания применить ее на пользу! Но нельзя заставить человека сделать что-то хорошее, если он не хочет. А Громобой ничего не хотел.
Веселка посмотрела на священный дуб, словно просила помощи. Нет, священный дуб не умер на зиму, дух Громовика его не покинул. В неподвижном и тихом вечернем воздухе Веселка вдруг ясно ощутила, что огромное дерево дышит, что его тихое, ровное и чистое дыхание пронизывает весь воздух святилища, наполняет его особой силой и даже как будто согревает. Сила божества с каждым вдохом вливалась в ее грудь, и Веселка почувствовала себя увереннее. Боги были с ней, и даже сам Перун был на ее стороне в споре с его упрямым земным сыном.