– Я… тебя… Никогда я тебя не разлюблю, – с трудом выговорил Светловой, и собственный голос показался ему чужим.
Она забыла, в чем упрекала его когда-то, в час расставания. Она переродилась: прошлая радость и боль растаяли со снегом прошедшей зимы, Леля стала новой и вместе с тем осталась прежней – такой же юной и прекрасной. Год, так глубоко уязвивший душу Светловоя, на челе светлой богини не оставил никаких следов.
– Нельзя таким хмурым быть! – с улыбкой говорила Леля. – Во всех землях нет никого тебя краше, так пусть и веселее не будет! Тогда я вовек с тобой не расстанусь! До самой Купалы буду приходить к тебе!
– До самой Купалы! – повторил Светловой. – Да разве это век? А в Купалу ты опять уйдешь, а я останусь! Я зимы другой не переживу без тебя!
– А что же – разве не век?
Леля отвечала такой же ласковой и безмятежной улыбкой. Для нее время весны было земным веком, после которого она уйдет в Надвечный Мир, а потом в урочный срок вернется, обновленная, но по-прежнему прекрасная, и не найдет на земле никаких перемен. А отравленный ее любовью смертный действительно умрет, потому что у него-то в запасе один-единственный срок, и возродиться с ней он не сумеет.
– Когда Чаша Годового Круга покажет Купалу, я уйду, – говорила она, выскользнув из объятий Светловоя и простирая руки над чашей. Ее ничуть не удивило, что святыня, воплощающая в себе судьбы людей и мировой порядок, стоит не в храме, а просто на земле в березовой роще. – А когда покажет опять Медвежий велик-день – матушка мне опять золотую дорогу откроет…
– Когда чаша покажет Купалу! – горько повторил Светловой.
У него было такое чувство, что собственная мечта предала его. Напрасны оказались его труды, зимняя тоска и томительное ожидание. Годовой круг не останавливается. Весна приходит в свой черед и на свой срок. И ей нет дела, как страдает из-за нее человек. Она не думает, что через год он будет уже не тот, что к нему придет зрелость, потом старость, и никогда уже не воскреснет в его душе весеннее чувство, какой бы свежий ветер и яркие цветы ни приносила с собой вечно юная богиня весна.
– Не покажет чаша Купалу, – сказал Светловой, глядя прямо в лицо Леле. Оно сияло все тем же безмятежным счастьем, его боль для нее ничего не значила. – Не покажет. Ты навсегда останешься со мной. Здесь.
Светловой нагнулся, поднял с земли священную чашу и со всего размаху ударил ее о белый валун.
Грохот и треск рванули уши, покатились по березняку бесконечной волной. Загудело в небе, загрохотало в облаках, рассветные тучи озарились всполохами то красного, то белого, то золотого, то багрового цвета. Над Сварожцем рванулся резкий ветер, и вершины берез завыли сотней голосов. Священная чаша разлетелась на множество мелких обломков, и среди них горели знаки двенадцати месяцев, вспыхивал то один, то другой.
И все стихло. Прекрасный весенний день сиял по-прежнему: ветер играл березовой листвой, от подножия горы долетало стройное пение звонких девичьих голосов. Мир перевернулся в это мгновение, но этого никто еще не заметил. Знамения и последствия пришли потом, и тогда их уже нельзя было не заметить – когда освобожденная сила Бездны развернулась и дала о себе знать сразу во всей губительной мощи. Это движение уже началось, и его нельзя остановить, пока оно не пройдет весь положенный круг от смерти к возрождению и обновлению, – но все это стало ясно потом…
Не то крик, не то стон прозвучал где-то рядом. Обернувшись, Светловой поискал глазами Лелю, но вместо нее увидел другую девушку. Его мысли сейчас были так далеки от земли, что он не узнал Даровану и не вспомнил, кто она такая и как ее зовут.
Но она поняла, что здесь произошло. Макошина пелена, которая много лет служила ее, Дарованы, драгоценным оберегом и которую она оставила в святилище в дар Великой Матери, расстеленная под белым валуном, знаком божественного творения, усеянная осколками и красными искрами, – все это знаменовало гибель мира. Ужас Дарованы был так велик, что не вмещался в душу: глаза ее видели осколки священной чаши, рассыпанные по траве и по вышитой пелене, а сознание отказывалось понять, что это значит. Казалось, само небо вот-вот обрушится на землю такими же осколками, откроет путь черной Бездне, и земля разверзнется под ногами, и из провалов глянет Бездна. Не было удивления – чего-то столь страшного она бессознательно ждала от Светловоя с тех пор, как он вернулся. Нет, даже раньше. Еще зимой, увидев его в Велишине, она заподозрила в его душе горький росток, который принесет злые плоды. Но разве могла она вообразить такое? На язык не шли упреки – что такое слова и плач перед Бездной?
Светловой посмотрел на девушку как на пустое место, и на лице его не отражалось сознание того, что он сделал. Он перевел глаза в сторону: богиня Леля стояла под березкой, сама похожая на березку – легкая, стройная, светлая, облитая прозрачным золотом солнечных лучей. Гром небесный утих, и она уже забыла о нем. Ее глаза так же сияли радостно, нежные губы приветливо улыбались.
– Теперь ты останешься здесь навсегда, – тихо сказал Светловой.
– А что это значит – навсегда? – с детским любопытством спросила она, склоняя голову набок.
– Весна будет длиться вечно, – медленно выговорил Светловой, словно творя заклинание или делая пророчество.
В душе его наступил покой – он добился своего. Его долгий путь оказался не напрасен. Чаша никогда не укажет Купалу, весна в земле речевинов никогда не кончится, Леля останется с ним.
– А я и так вечна! – легко, радостно сказала богиня. Она не помнила своего рождения и не предвидела смерти.
Светловой опустил веки, улыбнулся. Сейчас он почему-то чувствовал себя равным богине и достойным ее любви. Леля протянула ему обе руки, довольная, что возлюбленный, избранный ею из всех людей, больше не хмурится, что никакая туча не заслоняет ее весенний небосклон. Для нее, зовущей месяцы вечностью, а год – мгновением, ничего в мире не переменилось. Она носила свой сияющий мир с собой, и ей было все равно, где и сколько цвести.
* * *
Холод весенней земли скоро заставил Даровану опомниться. Отняв ладони от лица, она окинула взглядом поляну. Светловой и богиня исчезли, возле белого валуна по-прежнему виднелась горсть осколков на вышитой пелене. Только красные искры погасли, знаки месяцев исчезли. Разбитая в черепки, священная чаша ничем не отличалась от простого горшка.
Дарована встала с земли, дрожащими руками отряхнула подол. Ноги ее подгибались, а леденящий ужас не отпускал, с каждым мгновением становился сильнее. Чем больше она привыкала к страшной мысли, чем глубже проникалась осознанием произошедшего, тем труднее ей становилось это выдержать. Весенняя поляна плыла и проваливалась в черноту, Дароване казалось, что она сходит с ума, ей хотелось уцепиться за что-нибудь, но не было сил дойти до ближайшего дерева. И она одна, никого нет рядом с нею! Подавляя рыдания, рвущиеся из груди, она оглядывалась, безумно-торопливым взглядом шарила по опушке, но тонкие белые березки дрожали на ветру, не говоря ей ни слова. Да и кто мог сказать это слово? Нянька Любица? Княгиня Жизнеслава? Даже отец, князь Скородум, всю жизнь бывший Дароване надежной защитой, теперь представлялся ей таким же жалким и беспомощным, как и она сама. Окажись он сейчас здесь, а не в Глиногоре – чем он поможет?