– Я знаю, как больно слышать такое. Но раз уж я отказываю, я должен хотя бы объяснить причины своего отказа…
Обвинение в краже, в похищении детей, в убийстве снято не было. Из этого обвинения следует, что угроза нависла не над королем, не над государством, не над величеством или королевской властью – задеты интересы общества, и отмщения требует мораль.
– Если бы я мог говорить, государь!.. – заламывая руки, вскричал Доминик.
– Эти три преступления, в которых ваш отец не только обвиняется, но и осужден, – осужден, потому что есть решение присяжных, а суд присяжных, дарованный Хартией французам, это непогрешимый трибунал, – итак, эти три преступления – самые низкие, самые подлые, самые, так сказать, наказуемые: за любое из трех можно угодить на галеры.
– Ваше величество! Смилуйтесь, не произносите этого страшного слова!
– И вы хотите… Ведь вы пришли просить меня о помиловании своего отца…
Аббат Доминик пал на колени.
– Вы хотите, – продолжал король, – чтобы я, отец своим подданным, употребил свое право помилования, чем обнадежил бы преступников, вместо того чтобы отправить виновного на плаху, если бы, разумеется – к счастью, это не так, – у меня было право казнить? Вы же, господин аббат, известный заступник для тех, кто приходит к вам исповедаться; спросите же свое сердце и посмотрите, смогли ли бы вы найти для такого же большого преступника, коим является ваш отец, другие слова, нежели те, что продиктованы мне свыше: я прошу Божьего милосердия для мертвого, но обязан свершить справедливость и наказать живого.
– Государь! – вскрикнул аббат, позабыв о вежливости и официальном этикете, за которым строго следил потомок Людовика ХГУ. – Не следует заблуждаться: сейчас не сын с вами говорит, не сын просит за своего отца, не сын взывает к вашему милосердию, а честный человек, который, зная, что другой человек невиновен, вопиет: «Уже не в первый раз людское правосудие совершает ошибку, ваше величество!» Сир! Вспомните Каласа, Лабара, Лезюрка! Людовик Пятнадцатый, ваш августейший предок, сказал, что отдал бы одну из своих провинций за то, чтобы в период его правления Калас не был казнен. Государь! Сами того не зная, вы допустите, чтобы топор пал на шею невиновного; именем Бога живого, сир, говорю вам: виновный будет спасен, а умрет невиновный!
– В таком случае, сударь, – взволнованно произнес король, – говорите! Говорите же! Если вы знаете имя виновного, назовите его; в противном случае, бездушный сын, вы – палач и отцеубийца!.. Ну, говорите, сударь! Говорите! Это не только ваше право, но и обязанность.
– Сир! Долг повелевает мне молчать, – возразил аббат, и на его глаза впервые за все время навернулись слезы.
– Если так, господин аббат, – продолжал король, наблюдавший результат, не понимая причины, – если так, позвольте мне подчиниться приговору, вынесенному господами присяжными.
Он начинал чувствовать себя оскорбленным тем, что ему представлялось упрямством со стороны монаха, и знаком дал понять аббату, что аудиенция окончена.
Но несмотря на властный жест короля, Доминик не послушался, он лишь встал и почтительно, но твердо произнес:
– Государь! Вы ошиблись: я не прошу или, вернее, уже не прошу о помиловании отца.
– Чего же вы просите?
– Ваше величество! Прошу вас об отсрочке!
– Об отсрочке?
– Да, государь.
– На сколько дней?
Доминик задумался, потом проговорил:
– Пятьдесят.
– По закону осужденному положено три дня на кассацию, а на обжалование – сорок дней.
– Это не всегда так, сир; кассационный суд, если его поторопить, может вынести приговор в два дня, а то и в тот же день; и, кстати сказать…
– Кстати сказать?.. – повторил король. – Договаривайте.
– Мой отец не собирается кассировать решение присяжных.
– То есть, как?
Доминик покачал головой.
– Стало быть, ваш отец хочет умереть? – вскричал король.
– Во всяком случае, он ничего не будет предпринимать для того, чтобы избежать смерти.
– Значит, сударь, правосудие свершится так, как ему положено.
– Ваше величество! – взмолился Доминик. – Именем Господа Бога прошу оказать одному из Его служителей милость!
– Хорошо, сударь, я готов это сделать, но при одном условии: осужденный не будет вести себя вызывающе по отношению к правосудию. Пусть ваш отец подаст кассационную жалобу, и я посмотрю, заслуживает ли он помимо трехдневного срока, положенного ему по закону, сорокадневной отсрочки, которую милостиво предоставляю я.
– Сорока трех дней недостаточно, ваше величество! Мне нужно пятьдесят! – решительно возразил Доминик.
– Пятьдесят? На что они вам?
– Мне предстоит долгое и утомительное путешествие; затем я должен буду добиться аудиенции, что очень нелегко; наконец, я попытаюсь убедить одного человека, и то окажется, возможно, так же нелегко, как убедить вас, государь.
– Вы отправляетесь в долгое путешествие?
– Мне предстоит проделать триста пятьдесят лье, ваше величество.
– Вы пройдете этот путь пешком?
– Да, сир, пешком.
– Почему? Отвечайте!
– Именно так путешествуют паломники, добивающиеся высшей милости: обратиться с просьбой к самому Богу.
– А если я оплачу расходы на это путешествие, если дам вам необходимую сумму?
– Ваше величество! Оставьте лучше эти деньги для милостыни. Я дал обет пройти это расстояние, и пройти босиком.
– А через пятьдесят дней вы обязуетесь доказать невиновность своего отца?
– Нет, государь, обещать я не могу. Клянусь королю, что никто на моем месте не мог бы взять на себя подобное обязательство. Но я уверяю, что если после путешествия, которое я намереваюсь предпринять, я не смогу заявить о невиновности своего отца, я смирюсь с приговором людского суда и лишь повторю осужденному слова короля: «Я прошу для вас Божьего милосердия!»
Карла X снова охватило волнение. Он взглянул на аббата Доминика, на открытое, честное лицо монаха, и в его сердце вселилась вера в правоту Доминика.
Однако против воли – как известно, король Карл X не имел счастья всегда оставаться самим собой, – несмотря на огромную симпатию, которую внушало королю лицо благородного монаха – лицо, отражавшее его душу, – король Карл X, словно для того, чтобы набраться сил против доброго чувства, грозившего вот-вот захватить его, в другой раз взялся за листок, лежавший у него на столе, – тот самый, в который он заглянул, когда лакей доложил об аббате Доминике. Он бросил торопливый взгляд, и этого оказалось довольно, чтобы отогнать доброе намерение:
едва на лице короля проступило ласковое выражение, пока он слушал аббата, как сейчас же Карл X снова стал холоден, озабочен, хмур.