Его голос был теперь чуть слышнее дыхания.
— Только представь… Сын Ивана, внук Холунда — верный адъютант Герольфа, их заклятого врага! Я сумею сделать его другим человеком, Волчица. Я сумею разжечь тепленькую кровь, что течет в его жилах. Я хочу, чтоб он вырос жестоким воином, завоевателем. Я буду держать его при себе день за днем, формировать его, выковывать, как оружие, часто наказывать, почти никогда не хвалить — я закалю его…
— Ты хочешь, чтоб он тебя боялся?
— Боялся и в то же время боготворил. Чтоб самым его заветным желанием было заслужить мое одобрение, малейший знак привязанности…
Их губы соприкасались. Они говорили шепотом, как будто Бриско у себя наверху или еще кто-нибудь мог услышать их речи — чудовищные, как они сами знали.
— А мне ты позволишь любить его — хоть немножко? — спросила она.
— Люби сколько хочешь, Волчица. Будь с ним нежной, матерински заботливой. Я буду сталью, ты — бархатом. Поначалу ему необходима будет твоя нежность, чтобы выжить. Он еще маленький. Но когда окрепнет, он должен будет оторваться от тебя, чтобы стать мужчиной.
Она поцеловала его, перебирая пальцами его волосы.
— Как мы его назовем? Нельзя же оставить ему прежнее имя.
— Разумеется, нет! Как его, говоришь? Бриско? Это имя для маленького мальчика, пухленького и ласкового! Нет, я хочу дать ему имя Фенрир.
— Фенрир… мне нравится. Это значит «волк»…
— Да, чтоб он и вырос волком.
— Фенрир… — мечтательно повторила Волчица, и оба умолкли, представляя себе, как это будет, когда эти два слога войдут в их жизнь: «Фенрир, где ты? Поедешь с отцом на охоту, Фенрир? Фенрир, ты не озяб?»
Потом Герольф заговорил снова, глядя в желтые глаза Волчицы:
— Однажды, когда дело будет сделано, когда он уже долго пробудет предателем, сам того не зная, когда он достаточно отвратится от своих, сам того не зная, а я стану слишком стар, чтобы он заставил меня за это поплатиться, — вот тогда я скажу ему, кто он такой. И им всем скажу — всем на Малой Земле: «Смотрите на этого человека! Хорошенько посмотрите! Это сын Ивана и внук Холунда. Посмотрите, что я из него сделал! Посмотрите, что я сделал из того, кто должен был стать вашим королем!»
Ее губы свело судорогой.
— Волк, я не знаю, восхищаться мне тобой или бежать в ужасе. Это уже не просто коварство, это, знаешь ли, высокое искусство!
— Когда они меня прогнали, я поклялся отомстить. Они думали, я угрожаю им огнем и мечом. Это они получат. Но получат еще и кое-что похуже. Я им верну сторицей унижение, которое от них перенес.
Его трясло. Давняя ярость с годами не утихла.
— Для начала мне хотелось бы… — заговорил он, чуть успокоившись, — правда, не знаю, возможно ли это… может быть, я слишком многого хочу…
— Чего тебе хотелось бы, Волк?
— Хотелось бы, чтоб он забыл все, что было до сих пор: дом, где он рос, голос отца, ласки матери… Чтоб он был как… совсем новый. Что ты об этом думаешь?
Она помедлила с ответом.
— Думаю, он может все забыть, если мы будем действовать с умом, если сделаем его жизнь у нас увлекательной и насыщенной.
— Сделаем.
— Тогда, пожалуй, — продолжала она более медленно, — пожалуй, да, со временем он забудет прошлое, вот только…
— Что «только»?
— Только есть, боюсь, одно, чего он не забудет.
Герольф насторожился, сдвинул брови.
— И что же это, Волчица?
— Его брат. Они выросли вместе, как близнецы. Ни на день не расставались за все десять лет. Они… они неразделимы, Волк. Я видела их вместе. Они как один человек. Неразрывная связь.
— Посмотрим, Волчица, посмотрим, — прошептал Герольф, и в голосе его звучало предвкушение: ему был брошен очередной вызов.
Тем временем Бриско спал в комнате под крышей, свернувшись клубочком под одеялом, и ему снился плохой сон.
Они с Алексом ехали на библиотечной тележке. Они катились по темной галерее, и он, Бриско, решив напугать брата, зажал его голову в ладонях и проговорил загробным голосом: «Скачи за луной… на смерти верхом…» Но Алекс не засмеялся. Тогда он разжал руки. Алекс обернулся — и это был не Алекс, а какой-то незнакомый мальчик. И все. Ни чудовищ, ни мертвецов, ни убийств — это не был кошмар, но страшно все равно было.
Когда наутро Бриско открыл глаза, он увидел склонившуюся над ним белокурую женщину. И почувствовал тонкий аромат ее духов, нежный аромат, какого ему еще не доводилось вдыхать.
— Ты поспал от души. Вот и славно. Не озяб?
Она показалась ему настоящей красавицей, и он рассердился на себя за это. Красота ее была не такой, как тогда, в санях, — менее дикой, но не менее завораживающей. Он резко отвернулся, чтоб не видеть ее, не подпасть под чары этих горящих желтых глаз и этой улыбки. Такой улыбкой, нежной, чуть ли не умиленной, она одарила его на долю секунды два дня назад, когда, правя упряжкой, оглянулась на него. Но та улыбка словно сорвалась у нее против воли, о чем она тут же пожалела. А теперешняя, наоборот, не сходила у нее с губ. Даже не глядя, он чувствовал эту обращенную к нему улыбку и не хотел ее.
— Понимаю, конечно, ты злишься. Я бы тоже злилась на твоем месте, правда! Прямо р-р-рвала и метала!
Последние слова она произнесла с некоторым оттенком юмора, за что Бриско просто-таки возненавидел ее. Можно подумать, она всего лишь сыграла с ним немного обидную шутку, которая скоро забудется! Ему захотелось ударить ее кулаком в лицо, чтоб заставить переменить тон. Однако он предпочел сохранять каменную неподвижность и молчание.
— Я принесла тебе завтрак, — продолжала она, не давая себя смутить. — Думаю, сегодня ты предпочтешь обойтись без сотрапезников. Так что оставляю тебя. Когда поешь, можешь выйти погулять. Ходи где хочешь. Собаки тебя уже знают, так что ты их не бойся. Ворота днем не запираются. Все окрестные земли — твои. Ты свободен.
Когда она вышла, оставив за собой благоуханный след, он оглядел комнату, которую накануне в темноте толком не рассмотрел. Просторная, светлая, с высоким потолком, мебели довольно мало: слишком большая кровать, платяной шкаф с зеркальными створками, на сундуке умывальный таз и полотенце, а у окна стол с завтраком и стул, на котором ночью сидел Хрог.
Он встал, медленно, словно нехотя, оделся. Из окна был виден парк, а дальше, за стеной и решетчатыми воротами, — замерзшее озеро. Он смотрел на все это равнодушно, невидящим взглядом. Окно в задней стене было поменьше и выходило на еловый лес. На столе его ожидал завтрак — краюха ячменного хлеба, масло на тарелочке и большая кружка горячего молока. Он заколебался: от голода сводило живот, а в то же время хотелось показать этим людям, что он не унизится до того, чтобы принять от них что бы то ни было. В конце концов он отрезал от краюхи ровный и тонкий ломтик и съел его дочиста, подобрав крошки. Вполне могут подумать, что он ничего не ел. Молоко он едва пригубил и только ценой нечеловеческого усилия воли удержался, чтоб не отпить побольше.