Два юноши шли по солнечной стороне улицы — с непокрытой головой, куртки небрежно переброшены через плечо, рукава рубах засучены. В небе, высоко-высоко, парило одно-единственное заблудившееся облачко. На Малой Земле погожие летние деньки держались всего-то один-два месяца, и ими спешили пользоваться: гулять посуху, ощущать на себе ласку теплого воздуха, насыщаться впрок солнечным светом. В эту короткую пору солнце, можно считать, вообще не закатывалось. Вечером оно опускалось за горизонт и сразу опять выскакивало, словно какой-то волшебный мяч, и поднималось в небо.
Юноши поравнялись с одним из плакатов, вот уже несколько дней красовавшихся чуть ли не на каждой стене. Сверху крупным шрифтом было напечатано:
ВАМ ВОСЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ.
ВЫ НУЖНЫ НАМ.
Ниже мелкими буквами — длинный список фамилий, а дальше — приказ:
КАЖДОМУ ИЗ ВЫШЕУПОМЯНУТЫХ ЯВИТЬСЯ В КАЗАРМЫ.
— Еще бы не нужны! — со смехом сказал тот, который шел впереди. — Если не считать больных, обессилевших, обмороженных, раненых и убитых, не больно-то много народу, должно быть, наберется там, на Континенте! Да-а, не так себе представлял Герольф завоевание! За три недели, говорил, управимся, — а вот уж год как воюем, и конца не видно!
Этот юноша был калекой. Правую ногу, искривленную и негнущуюся, он при каждом шаге выбрасывал вперед круговым движением бедра. Он опирался на трость с Т-образным набалдашником. Другой, державшийся позади, ничего не ответил. Когда его товарищ замедлял шаг, он тоже шел медленнее. Когда тот останавливался передохнуть, он тоже останавливался и ждал. Они свернули, оставив дворец справа, и стали подниматься по мощеной улице, ведущей к казармам.
— Знаешь, за что я тебя так люблю? — прервал молчание хромой.
— Нет, — сказал другой. — Любопытно узнать.
— Я тебя люблю, в числе прочего, за то, что ты всегда держишься на полшага позади, когда мы идем вместе. Ты скажешь — подумаешь, большое дело, но со всеми другими позади плетусь я. Мне все время кажется, что я отстаю, всех задерживаю, и это действует на нервы.
— Правда? А у меня это как-то само собой получается, я даже не задумывался никогда. Это же естественно.
— Не для всех.
— А ты — тебе интересно, за что я тебя так люблю… «в числе прочего»?
— Валяй, говори.
— За то, что произошло однажды вечером восемь лет назад.
— А что такое произошло?
— Мой отец уехал и пропал, месяц его не было. Мы с матерью с ума сходили. А ты предсказал, что он вернется, и через час он был уже дома — помнишь?
— Помню. Я тогда увидел, как он входит в дом и сбрасывает плащ прямо на пол. Я тебе это сказал, и все. Я-то тут ни при чем, ты же знаешь. Это происходит непонятно как. Так что благодарить меня не за что.
— Может быть, но в моем детском умишке отложилось так, что это ты его нам вернул, да так с тех пор и осталось.
Юноша, державшийся позади, был тонкий и легкий в движениях, на голову выше своего увечного товарища. На щеках у него уже пробивался темный пушок. Юноши остановились перед еще одним плакатом. Там стояли и их имена — в алфавитном порядке: Александер Йоханссон и, несколькими строчками ниже, Бальдр Пулккинен.
Бальдр привалился спиной к стене какого-то дома, отставил трость и достал из кармана штанов кисет. Алекс смотрел, как он насыпал щепотку табаку в ямку между большим и указательным пальцами и втянул его ноздрями. Мимо по двое, по трое, целыми компаниями проходили другие призывники. Некоторые с ними здоровались.
— А ты знаешь, — спросил Алекс, — что освобождения от армии продаются? Некоторые, у кого богатые родители, покупают их, чтобы не отправляться за море. Противно. По-моему, это довольно-таки подло.
— Слыхал я про это, — рассеянно отозвался Бальдр. — Слыхал и другое. Один парень из нашего квартала отрубил себе указательный палец на правой руке. Теперь, раз он не может нажимать на курок, его от армии освободят. А на своей рыбачьей лодке он и так управится. Ловко, а? Мне-то, во всяком случае, ловчить не надо. Явлюсь, там на меня поглядят и отправят прямиком домой. Хоть раз в жизни какая-то польза от этого дела.
Бывали случаи и похуже отрубленного пальца. Чтобы избежать ужасов войны, некоторые призывники подвергали себя жестоким истязаниям. Кто на несколько суток туго перетягивал себе ноги веревками, наживая чудовищное расширение вен. Кто-то стравливал зубы кислотой. Кто-то губил себе зрение, пялясь на солнце, и оставался на всю жизнь полуслепым. Алексу была отвратительна сама мысль о том, чтобы искалечить себя тем или иным способом. Он давно уже смирился с неизбежным: он отправится за море.
В глубине души он даже торопил этот день. Он никогда и никому не признался бы в этом, тем более Бьорну и Сельме. Но наедине с собой в ночной тишине прекрасно понимал причину своего нетерпения.
Его комната за восемь лет совсем не изменилась, только кровать у него теперь была большая, как и он сам. Но в углу у окна стояла другая кровать, все еще детская, которую ни у кого не поднялась рука убрать. Она оставалась тут как молчаливое напоминание. Если тот, кто спал на ней когда-то, был еще жив, он должен находиться где-то там, далеко на востоке, дальше даже Большой Земли — где-то на Континенте, там, где завоевание пожирало тысячи жизней, словно великан-людоед. Не проходило дня, чтобы Алекс не вспоминал брата. «Бриско…» — шептал он иногда вслух, когда никто не слышал. Он произносил эти два слога, чтоб они оставались живыми в его устах: Брис-ко… Как если бы, произнося это имя, он уберегал от забвения того, кто его носил. Брис-ко…
— Пошли, что ли? — сказал Бальдр, и они зашагали дальше.
На подходе к казармам и во дворе так и кишела молодежь. По случаю хорошей погоды или ради удовольствия потолкаться среди народа? Во всяком случае, атмосфера была праздничная, и большинство призывников всячески демонстрировали бесшабашную лихость. Один, взобравшись на низенькую стенку, подражал голосам домашней живности — свиней, кур, лошадей; кругом смеялись и аплодировали. Некоторые в ожидании своей очереди играли в карты, сидя на земле по-турецки, с таким азартом, словно ставили на кон собственную жизнь. Другие толкались и дурачились, завязывая дружеские потасовки.
— С ума сойти, — сказал Алекс, — прямо как дети малые! Можно подумать, они забыли, зачем они здесь и что их ждет.
— Да, — кивнул Бальдр, — еще вчера они готовы были в штаны накласть, как вспомнят про призыв, а сегодня на людях строят из себя героев, дураки несчастные.
Один призывник очень маленького роста, почти карлик, выглядевший как-то потерянно, поравнялся с ними.
— С какого минимального роста берут, не знаете? — с беспокойством спросил он.
— Сколько я помню, минимум — четыре локтя шесть пальцев, — сказал Алекс. — По-моему, ты до этого не дотягиваешь.
— Нет, не дотягиваю, даже если на цыпочках. Думаете, меня забракуют?