Я упиралась, как могла, но они заставили меня повернуть обратно. Темно, ты заблудишься, а потом, в той стороне, где столица, скоро будет опасно. Почему? Потому.
Так что мне пришлось развернуться и ехать с ними до деревни по ту сторону леса. Думаю, оттуда Родион и привозил продукты. Деревня была наводнена солдатами: авангард нашей армии. От них я узнала, что готовится большое наступление, что в ближайшие дни многотысячное воинство должно обрушиться на армию Герольфа, разбить ее наголову и освободить столицу. Тут ко мне вернулась надежда. Может быть, если на ваших нападут, они забудут тебя расстрелять… или не успеют.
Тебя расстрелять… Как можно ставить рядом эти два слова! Как можно было придумать такую чудовищную вещь: заставить кусочки свинца войти в твое тело, чтобы ты умер. Ты, такой нежный, такой незлобивый. Я прочла это в твоих глазах сразу же, в самый первый раз, когда наливала тебе похлебку, а рядом случилась драка. Если бы не эта драка, я бы, конечно же, и носа не подняла от котла. Это у нас было как закон: никогда не смотреть на тех, кого обслуживаешь. Пусть не думают, что мы им служим добровольно! Мы были прежде всего пленницами, а уж потом поварихами. Все взгляды обратились к дерущимся, все, кроме наших, которые встретились, да так и остались. Мы уже шли против течения, мы двое — против всего, и против всех, и против хода истории… Два fetsat’а! Я влюбилась в тебя за четыре секунды. Уже в тот первый вечер ты мог бы добиться от меня всего, чего бы ни пожелал, — я уже была вся твоя. Скажи ты мне: «Пошли, уйдем с тобой вдвоем — пешком, куда глаза глядят, в морозную ночь, на верную гибель…» — я бы пошла.
Погоди, так ведь я же и пошла!
Где ты, Алекс?
Я искала тебя много недель. Как одержимая, не останавливаясь ни перед каким безумством: запрягла Факси, и мы с ним влились в поток разбитых отступающих войск в надежде отыскать тебя. Я искала тебя в этих толпах солдат, среди этого беспорядочного панического бегства на запад. Изуродовала себя, как могла, чтоб ко мне не приставали, — оделась, как куль, надвинула шапку до самых глаз, лицо перемазала, так что не разобрать было, мужское оно или женское. У всех подряд я спрашивала: «Алекс Йоханссон?» — самым грубым голосом. «Алекса Йоханссона знаете?» На меня не обращали внимания. Принимали, видимо, за полоумную (или полоумного).
Мне их было жалко. Многие уже не в силах были идти. По обочинам лежали трупы, и воронье выклевывало им глаза. Живые шли, как загипнотизированные привидения. Мне показали не менее четырнадцати Йоханссонов, один из них даже был Александер. Он был вдвое ниже тебя и косой.
Мост через реку был разрушен, они попытались перейти по льду — весеннему, подтаявшему, — и он проломился. Сотни людей потонули у меня на глазах. Ужас какой-то.
Они расположились лагерем на берегу и стали восстанавливать мост. Все, что еще оставалось от их армии, стянулось сюда. Увидев вблизи их впалые щеки, голодные глаза и волчьи зубы, я поняла, что недалек тот миг, когда они зарежут и съедят моего Факси. Тут я испугалась. И отступилась. Повернула обратно.
Где ты, Алекс?
Мне тут сказали, что расстреливали только раз в неделю, в определенный день. А сражение произошло спустя два дня после твоего ареста. Ведь они не успели этого сделать, правда?
Я вернулась в нашу погорелую деревню, там уже были моя мать и бабушка. Мужчины наши все погибли — отец и оба брата. Отец в самом начале войны, братья — в большом сражении. Мы вместе оплакали их и стали отстраивать дом — соседи помогали.
Прошел год. Ни на день я не переставала думать о тебе. А потом однажды утром проснулась в необычайном возбуждении, словно выпила лишнего. Меня осенило: «Эта страна слишком большая, в ней невозможно никого найти, но твоя-то совсем маленькая, вот я туда и отправлюсь, на Малую Землю, залезу на самую высокую скалу, сложу руки рупором и закричу: „Алекс, ты меня слышишь? Это я, Лия! Я здесь!“»
И ты меня услышишь, ведь твой остров такой маленький! В крайнем случае, если ты сразу не отзовешься, я спрошу, где ты живешь, и увижу тебя не через три минуты, а через пять — уж как-нибудь потерплю!
Ничто не могло меня удержать, даже мать, у которой никого, кроме меня, не осталось.
Твой остров, Алекс, очень красив в своем снежном уборе, и он действительно маленький. С любого места пройдешь десять метров — и увидишь море, пройдешь пятнадцать — и окунешься! Твоя мать очень милая и душевная. Твой отец такой же красивый, как ты. Когда они поняли, что я — твоя подруга, для них это было все равно что явление ангела небесного. Они раскрыли мне объятия. Лаская меня, они как будто тебя ласкали, Алекс. Я стала для них больше чем дочерью. Они терпеливо выслушивали мою тарабарщину — ну, ты ведь знаешь, как я говорю — и руками, и ногами, и всякими ужимками! Я рассказала им, как мы сбежали вдвоем, рассказала, как тебя поймали. Когда я показала им тетрадь и они узнали твой почерк, мы плакали над этой тетрадью все трое.
Я пробыла у них четыре дня. Спала в твоей комнате, видела детскую кровать твоего брата Бриско. Они ее не убрали. Уезжая, я оставила им мой адрес — adress meyit, помнишь? Они обещали, что напишут мне, если ты вернешься. Мы старались уверить себя и друг друга, что ты еще можешь вернуться. Но теперь-то с чего бы ты вдруг вернулся? Все, кто не погиб, давно вернулись… Хуже того: все, кто не вернулся, погибли.
Твой остров, Алекс, очень красив. У него только один недостаток: там нет тебя… Там тебя нет, и здесь тебя нет. Тебя нет нигде. Сказать тебе, что я об этом думаю? Правда сказать? Так вот, я думаю, тебя поставили к стенке, завязали тебе глаза (или не завязали, по желанию) и расстреляли. Я думаю, что ты умер. И я страшно зла на тебя.
И не воображай, что я приму твои извинения. Никогда не прощу тебе, что ты умер! Ненавижу тебя! Ну, я с тобой поквитаюсь! Как вернусь домой, сойдусь с первым же парнем, который станет за мной увиваться. Выбор у меня будет, не беспокойся. Десятки парней, не хуже тебя! И они-то живые! С первым попавшимся, слышишь, и замуж за него выйду. Без малейшего колебания, без малейшего сожаления. Детей ему нарожаю. Кладу себе срок — шесть месяцев, чтобы тебя забыть! Даже меньше: четыре!
Нет, прости, все это неправда.
Я не злюсь, я только заставляю себя думать, будто злюсь, чтобы не сломаться. Злость занимает ум и не дает раскиснуть.
А по правде мне так грустно, Алекс…
Никто и ничто никогда меня не утешит. Конечно, я научусь притворяться. Я справлюсь с собой. Сумею скрыть свое горе. Будет почти незаметно. Но оставленную тобой рану, тайную, глубокую, я пронесу через всю жизнь.
Когда я стану совсем старой дамой, я посажу себе на колени внучку или, может быть, правнучку и скажу ей на ушко свою тайну, только сперва возьму с нее слово хранить эту тайну, пока она сама не состарится. И я ей скажу: я, конечно, любила твоего дедушку, ты не думай, но великой моей любовью был fetsat, мальчик восемнадцати лет по имени Алекс. Он был великой любовью моей жизни, первой и последней… Почему же ты не вышла за него, бабушка, если так его любила? Потому что у меня его убили, внученька… убили… Мне так грустно, мой нежный маленький враг… моя прекрасная любовь в венце морозов и снегов… так грустно без тебя… грустно до глубины души.