– Ничего не бойтесь, – сказал мне Антон.
– Я не боюсь.
Шаги взлетели, оторвались от земли, дверь в рубку приоткрылась.
На пороге стояла Карпик.
Она была страшно напугана и дрожала. Ее некрасивое личико в полутьме рубки казалось совсем старым. Укутанная с ног до головы одеялом – маленькая беженка из тюленьего рая, – она сползла по стенке вниз. И застыла. Я бросилась к ней.
– Карпик! Что случилось, девочка?!
– Я… Я просто испугалась. – Маленькие глаза ее теперь стали бездонными, а у рта залегла горькая складка.
– Тебя кто-то напугал? Ты кого-то видела? – Бедная девочка, она поднималась наверх пустыми, плохо освещенными коридорами, карабкалась по трапам, не зная, что увидит палубой выше…
– Нет… – прошептала Карпик. – Я просто испугалась, сама по себе… Я проснулась и почувствовала… как будто бы что-то плохое случилось. Очень плохое… Мне страшно, Ева!..
Чертов папаша, влюбленный пингвин, токующий тетерев, секси-павиан, ублюдок, – как можно было забыть о дочери.
– Мне страшно, – жалобно повторила Карпик.
– Ну, успокойся, успокойся. Я с тобой!
– Я останусь здесь, можно?
– Конечно, девочка. Ты останешься со мной. Здесь. Антон! – позвала я.
Антон все понял. Он приволок из дальнего угла рубки широкое кожаное кресло и поставил его рядом с большой чашей гирокомпаса. Ничего более подходящего на капитанском мостике не нашлось.
– Можешь здесь устроиться, – сказала я Карпику. – И попытайся заснуть.
– Нет, – сказала она. – Не хочу без тебя.
– Хорошо.
Я села в кресло, а Карпик, как обезьянка, забралась мне на колени. Безропотный Антон накрыл нас одеялом, которое Карпик принесла с собой. Карпик сразу же судорожно вцепилась пальцами мне в шею, жарко задышала в ворот свитера и затихла. Только плечи ее тряслись мелкой дрожью. Я все гладила и гладила их, успокаивая. Наконец Карпик затихла.
– Ты меня не оставишь, Ева?
– Нет, конечно же, нет, глупенькая… Я с тобой.
– Случится что-то плохое. Я знаю… Я чувствую…
– Ничего плохого больше не будет, слышишь?
– Да, да…
Я все укачивала и укачивала ее, баюкала, шептала ничего не значащие успокоительные слова. Наконец она перестала дрожать, а спустя несколько минут уснула. Я оторвала лицо от волос Карлика и только теперь заметила, что Антон сидит перед нашим креслом на корточках и внимательно меня рассматривает. Его лицо смутно белело в полутьме рубки, сейчас оно было мягким и почти мечтательным. Он что-то хотел сказать, даже губы дрогнули, но я приложила палец к губам: тише, девочка должна заснуть… Его молчания хватило ровно на пять минут.
– Ева! – сказал он и снова повторил мое имя, как будто пробовал его на вкус. – Ева…
– Ну, что?
– Похоже, девочка к вам очень привязалась.
– Да. Мне кажется, я ее понимаю…
– Она славная, – осторожно сказал Антон.
– Да. Ее папа обращается с ней как скотина, но это дела не меняет.
– Она очень к вам привязалась… К вам нельзя не привязаться. Мне кажется, вы необыкновенный человек…
Господи, сколько раз мне говорили это! По поводу моей не вызывающей сомнений красоты, по поводу моего не вызывающего сомнений уродства, по поводу моей силы, по поводу моей слабости; мне говорили это мужчины и женщины, жертвы и палачи… Но мне некому было сказать, что я осталась жива только потому, что никогда не была необыкновенной. Я была самой обыкновенной…
– Это окончательный диагноз? – спросила я.
– Скажем так, это анамнез. Я буду наблюдать за вами…
– Издали, пожалуйста.
– Я постараюсь. Хотя это будет трудно, нужно признаться…
Антон не успел договорить. В рубке тихо зазвонил телефон. Так тихо, что звуковые волны от него накрыли нас с головой. Я еще помнила дневной звонок в кают-компанию. Звонок, за которым никто не стоял. Антон тоже помнил его. Может быть, именно поэтому он не сразу снял трубку. Он решил выиграть время. Но потом ему показалось, что трусить в присутствии женщины, которая ему нравится, как-то не очень правильно. Он снял трубку, приложил к уху и несколько секунд слушал. Я видела, как менялось его лицо. Единственное, что он смог выдавить из себя, было: “Да, мы сейчас спустимся… Я понимаю, сейчас же…” Аккуратно положив трубку на рычаг, он с тоской взглянул на меня.
– Кто это?
– Макс…
– Что-то случилось? – одними губами спросила я, предчувствуя недоброе.
– Да.
– Что?
– Я не знаю… Макс сказал только, что на них кто-то напал. Он не знает кто. Ему проломили голову.
– А Лаккай?
– Лаккай исчез.
Если бы не Карпик, спящая у меня на руках, я бы закричала. Вот оно, зеркальное отражение развеселых членов охотничьего клуба из Плимута. Вот она, временная дыра, связывающая нас с ночью на двадцать шестое апреля двадцать девятого года. Вот оно, новое воплощение преподобного сэра Оливера Бейли. Лаккай исчез. Муха был прав, он не знал только, кто станет Бейли. И Карпик, – полчаса назад она сказала нам, что случилось что-то плохое… Рев тюленей за стеклом приблизился и стал просто невыносим.
– Я иду туда, – сказал Антон.
– Подождите, я с вами.
– А девочка?
– Она спит. Надеюсь, что не проснется.
– Хорошо.
Каждую секунду прислушиваясь к дыханию Карпика, я аккуратно поднялась с кресла и переложила в него легкое тельце девочки. А потом накрыла ее одеялом.
– Идемте, Антон.
…Мы добрались до центрального поста управления за несколько минут. Всю дорогу мы бежали по гулким трапам корабля и теперь никак не могли перевести дыхания. В отличие от сумеречных коридоров и палуб, залитых мертвенным аварийным светом, пост был ярко освещен. И пуст.
– Где вы, Макс?! – позвал механика Антон.
В ответ из-под распределительного щита раздался стон. Макс сидел на полу и сжимал в руке нож, тоже прихваченный из кухни.
– Что случилось? – Антон бросился к нему.
– Черт его знает… Все было нормально… Мы сидели, разговаривали… Ай, аккуратнее, доктор! – Антон быстро осмотрел голову механика и обнаружил на затылке широкую рану с рваными краями, забитую жесткими волосами Макса.
– Потерпите. – Антон действовал профессионально. – Слава богу, рана обширная, но неглубокая, даже зашивать не придется. Вам очень повезло, Макс. На полсантиметра глубже, на несколько сантиметров шире – и картина могла бы быть совсем другой… Здесь есть аптечка?