— Хотела бы я знать, каково это — быть влюбленной.
— Ты влюблена в герцога? — оживилась Сирена.
— Не знаю. Он мне нравится, за исключением тех случаев, когда ведет себя как напыщенный индюк, и, похоже, здесь мне его недостает. Никогда не думала, что смогу влюбиться, но хотела бы знать, что это такое. Боюсь, что чувство, называемое любовью, не слишком практично и вряд ли разумно. Не стану распространяться на эту тему, ты все уже слышала от меня, но очень любопытно…
— Любовь, — медленно начала Сирена, — это стремление заботиться о другом больше, чем о себе. Желание сделать этого человека счастливым. Способность полностью отдавать себя, оставаясь вместе с тем самим собой. Не знаю, понимаешь ли ты, что я имею в виду, Аллегра, но лучшего объяснения дать не могу.
— Думаю, что понимаю — и в то же время не совсем. Но это лучше, чем оставаться в неведении.
Герцог испытывает то же самое. Он меня не любит и никогда не полюбит.
— И все же ты за него выйдешь, — печально вздохнула Сирена.
— Он красив и очарователен. Уважает меня. Из него выйдет превосходный муж, — убежденно сказала Аллегра.
— И ты сможешь отдать ему тело и душу без любви? О, какой холодный расчет!
И все же Сирена хорошо понимала, что очень многие браки среди ее окружения заключаются по причинам, не имеющим ничего общего с любовью. Но Аллегра была ей ближе собственных сестер, и она хотела разделить с кузиной свое счастье.
— Ничего страшного, — утешила Аллегра. — Я всем довольна. Куинтон добр. Хантерз-Лейр прекрасен. Что еще можно пожелать?
— Наверное, ты права, Аллегра, хотя все это меня тревожит, — сдалась Сирена.
— Ты всегда была романтичной натурой, дорогая, — развеселилась Аллегра.
— А ты — здравомыслящим сухарем!
— Кстати, завтра приезжает мадам Поль! — сообщила Аллегра. — Твое платье будет светло-голубым, в тон глазам. А мое — белым с серебряным кружевом. Скорее бы примерка!
— Ты всегда любила тряпки, — шутливо попеняла подруге Сирена. — Клянусь, перед смертью ты сама выберешь наряд, в котором тебя похоронят!
— Разумеется, — усмехнулась Аллегра. — Можешь представить нас старухами. Сирена? Ты так и останешься романтиком, а я буду ворчливой дряхлой ведьмой с клюкой в руках.
— Какой еще клюкой?
— Той самой, с серебряной головой дракона, которую намереваюсь заказать, как только одряхлею. Из полированного черного дерева с серебряным драконом. А может, стоит потребовать не только голову, но и всего дракона? Так, чтобы его тело и хвост обвивались вокруг трости? Я буду грозить этой клюкой всякому, кто посмеет меня разгневать.
Сирена закатилась смехом:
— О, Аллегра, ты кого хочешь рассмешишь!
— Я не шучу, кузина.
— Неужели и на герцога замахнешься? — хихикнула Сирена, озорно блестя глазами.
— Прежде всего на герцога. Иногда он просто несносен!
Правда, в целом довольно мил со мной.
— Все мужья бывают невыносимы, — согласилась Сирена.
— Ты так уверенно вещаешь, словно век была замужем!
— Что ни говори, а четыре месяца — срок немалый.
Кузины почти не разлучались и все время проводили вместе. Дни летели незаметно. Прибыла мадам Поль с Франсин и неодобрительно прищелкнула языком, обнаружив, что талия Аллегры уменьшилась почти на дюйм. Зато, увидев, что Сирена, несмотря на беременность, совсем не поправилась, замурлыкала от удовольствия.
— Однако еще месяц, дорогая, и, боюсь, все платья придется расставлять, — вздохнула она.
За три дня до свадьбы приехали виконт Пикфорд с герцогом, чтобы сопровождать семейство невесты в Хантерз-Лейр.
Аллегра ощутила, как сильнее забилось ее сердце при виде Куинтона, хотя на людях они были крайне сдержанны, она скромно присела в знак приветствия, а он учтиво поклонился.
— Что это с ними? — прошептала Сирена мужу.
Октавиан таинственно усмехнулся:
— Неужели не видишь?
Сирена недоуменно качнула головой.
— Да они же влюблены друг в друга, но не желают в этом признаться, мой ангел, — пояснил он.
— Но почему?! — едва не взвизгнула взволнованная Сирена.
— Потому что оба боятся быть отвергнутыми. Видишь ли, если вспомнить историю их семей, ни у Куинта, ни у Аллегры нет причин верить в любовь. Но любовь, как ты знаешь, дорогая, ни для кого не делает исключений. Куинтон пришел в ужас, осознав, что Аллегра ему небезразлична. Считает, что признаться в своих чувствах было бы величайшей глупостью, поскольку Аллегра никогда на них не ответит. Кроме того, не следует забывать о непомерной гордости Хантеров. Для него быть отвергнутым любимой женщиной — оскорбление, которого он не простит и не забудет. Поэтому станет молчать, что и тебе советую, сердце мое.
Сирена кивнула:
— Ты прав. Мне тоже кажется, что Аллегра неравнодушна к герцогу, но, что бы ты ни думал, вряд ли его любит. Пока.
— Ты действительно считаешь, что когда-нибудь она признается в своих чувствах? — с надеждой спросил ее муж. — Боже, как был бы счастлив Куинт! Он не в силах поверить в то, что с ним случилось, той буре восхитительных чувств, которую вызвала в его сердце будущая герцогиня.
— По-моему, они неплохо ладят, и, как я сказала, он ей нравится. Поэтому они станут друзьями, а дружба — лучшая основа для долгого взаимного чувства. О, как бы я хотела, чтобы моя кузина по-настоящему влюбилась и была бы так же счастлива с герцогом, как я с тобой!
Узнав, что герцог любит кузину. Сирена немного успокоилась и уже не так, как прежде, тревожилась по поводу предстоящей свадьбы.
Хантерз-Лейр вновь обрел хозяйку. К восторгу Аллегры, оказалось, что все ее распоряжения выполнены. Лорд Морган был доволен переменами в доме, а мачеха восхищалась обстановкой, считая ее изысканной. Сирена радовалась уюту и удобствам.
— Я так боялась, что Хантерз-Лейр окажется одним из старых, величественных, холодных зданий, где никогда не чувствуешь себя как дома, но ты совершила чудо, Аллегра!
Лорд Морган отвел Куинтона в сторону.
— Трент распорядился, чтобы на ваш счет была положена условленная сумма. Он будет делать взносы поквартально, для вас и Аллегры.
— Спасибо, сэр, — отозвался герцог.
— Кстати, архитектору, обойщику и рабочим тоже заплачено, так что нет нужды об этом беспокоиться, — продолжал лорд Морган.
— Вы более чем великодушны, милорд.
Лорд Морган сухо улыбнулся.
— Обращайтесь хорошо с моей девочкой, Куинтон. Я не из тех, кто, отдав замуж дочь, считает, будто сбыл ее с рук, и не желает больше ничего о ней знать. Она моя плоть и кровь, и я ее люблю.