Жаль, благодарности я не чувствую.
Когда я наконец прихожу в себя, за окном начинает брезжить рассвет — солнце еще не вышло из-за горизонта, и все тонет в утренних сумерках.
Рядом с кроватью сидит Коринн.
— Тебе сейчас лучше выспаться, — говорит она, — но я понимаю, что это невозможно.
Я сгибаюсь почти вдвое: в груди застрял такой тяжелый ком, что меня как будто тянет к земле.
— Да, — шепчу я, — да.
Я даже не знаю, почему Тодд упал. Он был не в себе, почти без сознания, изо рта шла пена… А потом солдаты подняли его и куда-то унесли.
— Они придут и за мной, — говорю я, пытаясь проглотить ком. — Когда закончат с Тоддом.
— Скорей всего, — просто отвечает Коринн, глядя на свои руки — пальцы в белесых мозолях и серую кожу, шелушащуюся от постоянных стирок и мытья посуды.
Утро выдалось удивительно морозное. Хотя окно закрыто, я все равно чувствую снаружи холод. Обхватываю себя руками.
Его нет.
Его нет.
И я понятия не имею, что будет дальше.
— Я выросла в деревушке под названием Кентишгейт, — вдруг заговаривает Коринн, не глядя на меня, — на краю огромного леса.
Я поднимаю голову:
— Что?
— Мой отец погиб на войне со спэклами, — продолжает она, — а мама выжила. Я стала работать с ней на огородах, как только научилась ходить: собирала яблоки, хохлатые ананасы и ройзин…
Я удивленно глазею на Коринн: к чему эта история?
— В награду за труд мама после сбора урожая брала меня с собой в поход: мы забирались далеко-далеко в лес, насколько отваживались, и разбивали там лагерь. — Она смотрит в окно на занимающуюся зарю. — На свете столько жизни, Виола. Она в каждом уголке каждого леса, в каждом ручье, в каждой реке, на каждой горе. Эта планета буквально гудит жизнью. — Она пробегает кончиком пальца по мозолям. — Последний раз, когда мы ходили в лес, мне было восемь. Мы шли на юг целых три дня — подарок в честь моего взросления. Бог знает, сколько миль мы прошагали, но главное, что мы были вдвоем, все остальное для меня не имело значения.
Коринн делает долгую паузу. Я не нарушаю тишины.
— Когда мама ополаскивала ноги в ручье, ее укусила красная полосатая змея. — Она снова растирает свои руки. — Укус красной полосатой смертелен, но смерть наступает очень медленно.
— Ах, Коринн! — еле слышно выдавливаю я.
Она вдруг встает, как будто мое сочувствие ее обижает. Подходит к окну.
— Мама умирала семнадцать часов, — продолжает она, не глядя на меня. — Это было ужасно, она мучилась от страшной боли и ослепла, а потом вцепилась в меня и стала умолять спасти ей жизнь.
Я молчу.
— А потом стало известно — ученые выяснили, — что я могла запросто спасти маме жизнь: надо было просто напоить ее отваром ксантуса. — Она скрещивает руки. — Его в лесу хоть отбавляй.
Вместе с солнцем начинает подниматься и РЁВ Нью-Прентисстауна. Из-за горизонта пробиваются первые лучи, но мы храним молчание.
— Какой ужас, Коринн, — говорю я. — Это так…
— Каждая пациентка нашего дома — чья-то дочь. Каждый солдат — чей-то сын. Единственное преступление — единственное, слышишь? — это отнять у человека жизнь. Все остальное — ерунда.
— Поэтому ты не борешься, — говорю я.
Коринн резко оборачивается:
— Жить — значит бороться. Спасать жизни — значит бороться со всем, что делает человек. — Она яростно фыркает. — А теперь еще эта, с бомбами! Я борюсь с ними всякий раз, когда перевязываю женщине подбитый глаз или вынимаю шрапнель из раны солдата. — Эти слова она произносит громко и с жаром, но потом опять переходит на шепот: — Вот моя война. Вот с чем я борюсь…
Коринн подходит к стулу и берет с пола лежащий рядом сверток.
— И потому, — говорит она, — ты должна надеть вот это.
Она не дает мне шанса поспорить или хотя бы спросить, что у нее на уме. Просто забирает у меня застиранную одежду и форму ученицы, а вместо них протягивает какие-то лохмотья — кофту с длинными рукавами, длинную юбку и платок на голову, полностью закрывающий волосы.
— Коринн, — говорю я, повязывая платок.
— Молчи и пошевеливайся.
Я переодеваюсь, и Коринн ведет меня по длинному коридору к дверям, выходящим к реке. На полу стоит тяжелый мешок с лекарствами и перевязочными материалами. Она дает его мне со словами напутствия:
— Прислушивайся к крикам. Ты сразу поймешь, когда услышишь.
— Коринн…
— Знай: шансы твои невелики. — Она смотрит мне прямо в глаза. — Но если ты все-таки доберешься до их логова, используй эти запасы для лечения, хорошо? Слушай сердце, оно подскажет тебе, что и как делать.
От страха я еле дышу, но все-таки поднимаю глаза и выдавливаю:
— Да, госпожа.
— Так-то лучше. — Сквозь дверное стекло Коринн выглядывает на улицу. На углу лечебного дома стоит единственный солдат, от скуки ковыряющий в носу. — А теперь ударь меня.
Я моргаю:
— Чего?
— Ударь меня! — повторяет она. — Постарайся разбить нос или хотя бы губу.
— Коринн…
— Быстрей, а то улицы скоро будут кишеть солдатами.
— Я не хочу тебя бить!
Она хватает меня за руку — так крепко, что я отшатываюсь.
— Ты в самом деле думаешь, что выживешь после допроса президента? Он уже пытался выудить из тебя правду — сначала ласковыми расспросами, потом разлукой с другом. Неужели ты станешь испытывать терпение такого человека?
— Коринн…
— Рано или поздно он с тобой расправится, — продолжает она. — Если ты откажешься ему помогать, он тебя убьет.
— Но я же ничего не знаю…
— Да ему плевать, что ты не знаешь! — шипит она. — Если в моих силах спасти чью-то жизнь, я это сделаю. Даже если это жизнь такой бестолковой девчонки, как ты.
— Больно, — тихо говорю я. Пальцы Коринн все сильнее впиваются в мои руки.
— Вот и хорошо. Проще будет меня ударить.
— Но зачем…
— Бей! — кричит она.
Я набираю побольше воздуха в легкие и со всех сил бью ее по лицу.
А потом долго жду под дверью, не сводя глаз с солдата на углу. Шаги Коринн стихают в коридоре: она убегает в регистратуру. Жду и жду. Солдат — из тех, у кого отобрали лекарство (их становится больше с каждым днем), поэтому в относительной тишине раннего утра я слышу его мысли. Ему скучно, он вспоминает вторжение армии Прентисстауна в его родную деревню и как потом пришлось записываться в добровольцы.