— Любовь — это машина для убийств, — пробормотал Харри.
— Что?
— Да нет, просто мне кто-то сказал это однажды.
— Я делал все, о чем просила твоя мать. Кроме одного. Она просила меня помочь ей, когда настанет ее час.
Харри почувствовал, будто на него вылили ушат ледяной воды.
— Но я не смог. И знаешь что, Харри? Это преследует меня, точно кошмар. Не было и дня, чтобы я не подумал, что не сумел выполнить это ее желание, желание женщины, которую я любил больше всего на этой земле.
Деревянный стул жалобно скрипнул, когда Харри вскочил и снова подошел к окну. Он слышал, как за спиной отец пару раз глубоко вздохнул. А потом продолжил, голос его дрожал:
— Я знаю, что возлагаю на тебя тяжелую ношу, сын. Но я знаю также, что ты такой же, как я, что, если ты этого не сделаешь, оно станет преследовать тебя. Так что позволь мне объяснить тебе, что ты должен сделать…
— Отец, — произнес Харри.
— Ты видишь эту канюлю?
— Отец! Перестань!
За спиной стало совсем тихо. Только свистящее дыхание. Харри смотрел на черно-белую фотографию города, где облака прижимались своими свинцово-серыми расплывшимися лицами к крышам домов.
— Я хочу, чтобы меня похоронили в Ондалснесе, — сказал отец.
Похоронили. Слова эти были как эхо пасхальных каникул, проведенных с матерью и отцом на Леше, когда Улав Холе серьезно объяснял Харри и Сестрёнышу, что им делать, если вдруг сойдет лавина или если у них будет перикардит — «ледяное сердце». Вокруг них были ровные поля и пологие холмы, это было почти так же, как если бы стюардесса на рейсе во Внутренней Монголии объясняла, как пользоваться спасательным жилетом. Это было абсурдно, но все равно давало ощущение уверенности, что они непременно выживут, выживут все, если только будут правильно себя вести. И вот сейчас отец говорит, что это вовсе не так.
Харри пару раз кашлянул:
— А почему в Ондалснесе? Почему не здесь, в городе, где… где похоронена мама.
— Я хожу лежать там же, где мои односельчане.
— Ты же их даже не знаешь.
— А кого человек знает? Во всяком случае, мы с ними из одного и того же места. И может, дело в конце концов именно в этом. В твоем роде. Хочется быть со своими.
— Правда?
— Да. Это так. Отдаешь ли ты себе в этом отчет или нет, но именно этого тебе и надо.
Вошел медбрат с беджем, на котором было написано «Олтман», коротко улыбнулся Харри и постучал по часам.
Когда Харри спускался по лестнице, он встретил двух полицейских в форме, они направлялись наверх. Он машинально и понимающе кивнул им. Они, ни слова не говоря, уставились на него, как на чужака.
Обычно Харри стремился к одиночеству и всем тем благам, которые оно сулит: миру, тишине, свободе. Но когда он подошел к трамвайной остановке, то внезапно понял, что не знает, ни куда ехать, ни что делать. Он знал только, что именно сейчас не в состоянии вынести одиночества в оппсальском доме.
И он набрал номер Эйстейна.
У Эйстейна была дальняя поездка в Фагернес, но он предложил выпить пивка в Лумпе где-нибудь в районе полуночи, чтобы отметить тот факт, что еще один рабочий день в жизни Эйстейна Эйкеланда закончился сравнительно хорошо. Харри напомнил Эйстейну о своем алкоголизме и в ответ услышал, что даже алкоголикам иногда нужно напиться!
Харри попросил Эйстейна быть осторожнее за рулем и повесил трубку. Посмотрел на часы.
Остановился трамвай и распахнул перед ним двери. Харри смотрел в теплый, залитый светом вагон, словно бы приглашающий немедленно войти и занять место. Потом повернулся и побрел пешком в сторону центра.
— Я тут был недалеко, — сказал Харри. — Но ты, похоже, куда-то собралась?
— Да нет, — улыбнулась Кайя, стоя в дверях в толстой дутой куртке. — Просто сижу на веранде. Заходи. Надевай вон те тапки.
Наверху на веранде оба уселись в огромные деревянные кресла. На Людер-Сагенс-гате было тихо и пустынно — один-единственный припаркованный автомобиль на целую улицу. В освещенном окне второго этажа в доме напротив Харри увидел мужскую фигуру.
— Это Грегер, — сказала Кайя. — Ему сейчас восемьдесят. Мне кажется, он вот так с войны сидит и наблюдает за тем, что происходит на улице. Мне нравится думать, что он за мной приглядывает.
— Да, это важно, — согласился Харри и достал пачку сигарет. — Думать, что за тобой есть кому присмотреть.
— А у тебя есть такой Грегер?
— Нет, — сказал Харри.
— Не угостишь?
— Сигаретой?
Она засмеялась:
— Я иногда курю. Это меня… успокаивает, мне так кажется.
— М-м-м. А ты думала уже, чем будешь заниматься? Я имел в виду, после этих сорока восьми часов?
Она покачала головой:
— Вернусь в отдел. Буду сидеть, положа ноги на стол. Ждать какого-нибудь убийства, которое покажется КРИПОС настолько незначительным, что они на него не позарятся.
Харри выбил из пачки две сигареты, сунул их в рот, прикурил и протянул одну Кайе.
— «Now, Voyager», [54] — засмеялась она. — Хен… Хен… Как его звали, того, кто так делал?
— Хенрейд, — ответил Харри. — Пол Хенрейд.
— А как звали ту, для кого он прикуривал сигарету?
— Бетт Дэвис.
— Убойный фильм. Дать тебе куртку потеплее?
— Спасибо, не надо. А почему ты, кстати, сидишь на террасе? Нельзя сказать, что тут тропики.
Она подняла вверх книгу.
— У меня от холодного воздуха лучше работают мозги.
Харри посмотрел на обложку: «Материалистический монизм».
— Хм. Что-то наводит меня на воспоминания об экзамене по философии в университете.
— Верно. Материализм утверждает, что все — материя и силы. Все, что происходит, — часть длинного математического уравнения, цепная реакция, последствия того, что уже произошло.
— А свобода воли — только иллюзия?
— Точно. Наши действия определяются химией нашего мозга, которая определяется тем, кто с кем решил завести детей, что, в свою очередь, объясняется химией их мозга. И так далее. Все можно проследить в прошлом — вплоть до Большого взрыва и еще дальше. Даже то, что эта книга будет написана, и то, о чем ты думаешь в данный момент.
— Что-то припоминаю, — сказал Харри и выдохнул сигаретный дым в ноябрьскую ночь. — Один метеоролог говорил, что, будь у него главные переменные, он мог бы предсказать всю погоду на все будущие времена.