И вот, когда заглянула туда осмелевшая молодая хозяйка, пузатый голенький старичок высунул из-под полка конец бороды, позеленевшей от плесени:

– Скажи, хозяюшка, а что ваша кошка? Жива ли?..

– Жива, – не растерялась смышлёная женщина. – Как не жива! Вчера только ещё семерых таких принесла.

– Ой, горе! – не в шутку напуганный, разохался Банник. – Ты уж сюда, сделай милость, не допускай её!

На том поладили. С тех пор жёны ходят в баню рожать, и, говорят, Банник им помогает. И все Люди, напарившись, благодарят его и не забывают оставить душистый веничек, лоханку чистой воды. И никогда не моются больше трёх пар подряд – Банник этого не любит по-прежнему:

– Не в свой пар не ходи!

Огненный палец и ледяной гвоздь

Целый год Перун провёл на Земле, в закопчённой кузнице Кия. Но наконец зафыркали у ворот крылатые скакуны, впряжённые в чудесную колесницу, настало время прощаться.

– Ты меня научил всему, господине, – молвил Кий. – Вот, прими в подарок на память…

– Что это? – удивился Перун.

– Это огненный палец, – ответил кузнец. – В нём частица сути Огня. Всё, чего он коснётся, должно немедля ожить, если только оно не всегда было мёртвым. Испробуй!

– Не откажусь, – сказал Бог Грозы. Вытянул из поленницы дубовый обрубок, примерился и чиркнул огненным пальцем. Метнулось, на миг ослепило белое пламя… и вот диво: давно высохшее полено в руке Перуна тотчас стало расти, выпускать зелёные ветви, потянулось к земной влаге толстенькими корешками.

– Хороша ли работа? – улыбнулся кузнец. Перун засмеялся впервые за целый год:

– Совсем кудесником стал!

Кий разгрёб землю, делая ямку, и сын Неба бережно опустил в неё деревце:

– Пусть растёт.

Дубок принялся и за одно лето вымахал в могучее, стройное дерево. Его так и прозвали – Перуновым дубом, стали чтить, оставлять на ветвях когда пёстрые лоскутки, когда обыденные – вытканные за день – полотенца, прося о чём-нибудь Бога Грозы. Обнесли оградкой. Кончилось тем, что Кий надумал перенести кузню подальше. Начал облюбовывать место, и тогда вновь явился к нему Перун:

– Покажу, где ставить… Пора уже тебе железо ковать.

Он научил Кия искать по болотам руду – первородную кровь Земли-матери. Научил плавить ноздреватые крицы железа и крепко бить их молотом на наковальне, очищая огнём. Выучил, наконец, готовить упругую сталь и сочетать её с вязким, мягким железом, чтобы не гнулись, не тупились и не ломались лемехи и клинки… Многими невиданными прежде искусствами овладел кузнец. И всё это, конечно, под воркотню старцев, давно успевших забыть появление медных ножей на смену палицам и каменьям и собственное тогдашнее недовольство:

– Знай всё новенькое придумываешь! Не отеческим законом живёшь…

Но Кий знай упрямо ковал, и вот диво – железные ножницы и серпы на торгу расходились куда проворнее медных. И стихло мало-помалу ворчание стариков.

Однажды в тёмное новолуние Кий припозднился с работой и ковал заполночь, когда снаружи долетел женский голос:

– Кузнец, отвори! – и опять, сквозь звон молота: – Кузнец, отвори!

– Входи, кто там, – отмолвил занятый умелец. Он и в мысли не держал замыкать, запирать запорами дверь: от кого бы? В других краях, ближе к недобрым Горам, появлялись вроде нечистые на руку Люди, но здесь…

– Кузнец, отвори!.. – долетело в третий раз, и Кий, вытерев руки, открыл дверь. Незнакомая женщина ступила через порог, и вместе с нею ворвался такой ледяной холод, что даже пламя, плясавшее весело в горне, как будто испуганно съёжилось. Но почти сразу Огонь выпрямился и взревел, и теперь уже женщина отшатнулась прочь, закрываясь рукой…

Кий усадил нежданную гостью и заметил, что она была на диво хороша: волосы – вороново крыло, сама – вбеле румяна, вот только глаз Кий никак не мог рассмотреть, всё потупливалась. Но зато ресницы… Вздохнул Кий, вспомнил молоденькую невесту, вовсе невзрачную рядом с этакой раскрасавицей… устыдился и покраснел. А та уже вынула из корзинки мёртвую птаху – комочек серого пуха, тонкие торчащие лапки:

– Разное о тебе бают, кузнец. Вот первая служба: сделаешь ли, чтобы мой соловушка снова запел?

– Попробую… – нахмурился Кий. Сжёг в горне окоченевшее тельце, а невесомую толику пепла бросил в кипящее молоко и прошептал над ним, как научил Перун. И тотчас взвился из молока оживший соловушка – но к хозяйке почему-то не полетел: в ужасе заметался по кузне, потом выпорхнул в приоткрытую дверь. Женщина прянула было поймать, но под взглядом кузнеца промахнулась, Кию же вдруг причудилось, будто зловеще вытянулись её пальцы и скрючились, точно хищные когти… Но только на миг. И вот всё миновало, и прежняя раскрасавица извлекла из корзинки жестоко задушенного кем-то котёнка:

– Сослужи и вторую службу, кузнец.

И всё повторилось, и серый котёнок тоже в руки к ней не пошёл – запищал и всеми коготками вцепился в Киев кожаный передник, не оторвать.

– А вот и третья служба, – молвила женщина. И подняла наконец глаза, и глаза были, что две дыры – ни света, ни дна: – Сделай мне ледяной гвоздь – что ни кольнёт, всё чтобы непробудным сном тотчас засыпало! А тебя так награжу, как тебе и во сне ни разу не снилось…

Подошла раскрасавица и уж руки протянула – обнять оторопевшего Кия, наметилась устами в уста. Но кузнец опомнился:

– Какой гвоздь? Кого уколоть?..

– Реку, чтоб не шумела, – отмолвила, ступая следом, злая Морана. – Птицу, чтобы поутру не пела. Тучу грозную, чтобы дождь не лила. А тебе, Кию, старейшиной быть над всеми Людьми! Мужи, с кем ныне не ладишь, по шею в топком болоте руду станут копать! А жёны, самые гордые, самые красивые, только слово скажи…

Но Кий уже дотянулся до наковальни и схватил большой молот-балду, сделанный когда-то нарочно для Перуна, одному ему по могуте:

– Пропади, негодная! Сгинь!..

И молот, помнивший десницу Бога Грозы, послушался молодого кузнеца, взвился в его руках высоко и брызнул золотыми искрами громовой секиры:

– Я служу Солнцу, Молнии и Огню, а не смерти и холоду! Пропади!..

Миг – и вместо красавицы оказало себя перед Кием когтистое чудище. Ещё миг – и грянул молот в пустое место, где оно только что стояло. Молот ушёл глубоко в землю и там крепко застрял, а от сбежавшей Мораны сохранилась в кузне корзинка. Кий осторожно взял её клещами и бросил в огонь, и добрая лоза, из которой она была согнута, благодарно распрямлялась, сгорая. Когда же рассыпались угли, стал виден не то камень, не то неведомый самородок. Свирепое пламя горна так и не смогло его раскалить. Кий отнёс самородок подальше и закопал под валуном, не забыв промолвить заклятие – из тех, что всегда произносят над кладами: чтобы лежал смирно и глубоко и никому не давался, только зарывшему…