— Его нет! — Визгливый детский голос перекрыл шуршанье и шипенье. — А я хочу! Дай!
Девчонка. Толстенькая, щербатая, с изуродованной мордашкой. Лет шесть, не больше, а с ней бледнорожий толстяк в черно-белом.
— Мое! — Малявка топнула босой ножонкой. — Хочу! Сейчас хочу!
Толстяк подмел пол белыми перьями и водрузил шляпу на большую голову.
— Просим простить наше вторжение!
Старик в красном свел все еще черные брови, Джеймс поморщился, спящие не проснулись.
— Где он? — запищала девчонка. — Дай! Черно-белый ухватил поганку за коленки и высоко поднял. Свечи погасли, но темней не стало.
— Не хочу! — Длинный бледный язык облизал губы. — Этих не хочу! Здесь все противные!
— Не хочешь, — зевнул толстяк, — не надо. Пошли домой!
— Нет! — Пухлая ручонка тыкала в зеленый свет. — Неси дальше! Туда!
Пришелец, тяжело ступая, пересек зал и водрузил свою ношу на стол. Малявка хихикнула, небрежно, словно танцовщица в ночной таверне, подобрала юбочку и, вихляя бедрами, пошла меж блюд и кувшинов. Пухлые ножки расшвыривали бутылки, вилки, соусники, веером разлетались брызги и объедки, звенели и лопались сброшенные на мозаичный пол тарелки, но спящие спали, а их соседи пялились на свои свечки.
Толстяк снова поклонился.
— Я вернусь, — пообещал он. — Вернусь и останусь.
Альдо приподнял кубок, взметнувшееся в нем пламя облизало лицо внука, камни на короне стали зелеными и тусклыми, словно их облепило мыло.
— Иди-иди, — обернулась топтавшаяся в заливном гадючка. — Бу-бу-бу!
Заиграла музыка. Внук встал, подал руку улыбающемуся Айнсмеллеру и спустился в танцевальный зал. В волосах цивильного коменданта желтела бумажная хризантема. Матильда глянула на стол — цветок из пасти данарского сома исчез.
— Буду-буду-буду-буду, — бубнила девчонка в такт тяжелым удаляющимся шагам. — Удо-Удо-Удо- Удо…
Омерзительно запахло гниющей рыбой и застоявшимися благовониями. Танцующие сменили партнеров, они двигались медленно и плавно, как утопленники в канале, а музыка частила, спотыкалась, путалась. Скрипки вырывались из общего лада, взвизгивая придавленными поросятами, глухо, как в животе, урчали трубы, не к месту бил барабан, и вновь пьяно хихикали смычки.
Буду-буду-буду-буду… Удо-Удо-Удо-Удо…
Айнсмеллер облизнулся не хуже поганки на столе. В ответ полуголая толстушка взросло и жеманно хихикнула, еще выше задрала юбку, прошла по хребту ритуального кабана, отбросила с дороги чашу с винным соусом, вступила левой ножкой в грибы, послала воздушный поцелуй танцующим, наклонилась и вырвала из пасти молочного поросенка малиновую бумажную розу.
Худо-худо-худо-худо… Буду-буду-буду-буду…
— Доброй ночи, фокэа. — Место Анэсти занял черный олларианец. Тот самый, из Агариса. — Вы опять там, где вас быть не должно.
— Как и вас! — огрызнулась Матильда. — Я думала, вы гуляете только по кладбищам.
— Полагаете, существует разница? — улыбнулся клирик, кивая на клубящийся зал и спящий стол. — Я — нет.
— Вам виднее, — пожала плечами принцесса. Монах был не худшим бредом, причем именно бредом. Раз он тут, значит, она допилась до закатных кошек и все остальное тоже бред. Пьяный!
— Вот вам! — Девчонка на столе сбила на пол бокал Рокслея, задрала заляпанную жиром коленку и изо всей силы топнула по блюду с голубями. — Вот!
Пары вновь сменились. Маленькая дрянь облизнула розу и швырнула в танцующих. Альдо, не глядя, ее поймал.
— Отдай! — завопила малявка. — Дурак! Я тебя не хочу! Фу! Иди вон!
— Фокэа, — монах встал, — вам лучше покинуть это сборище. На всякий случай. Я провожу вас.
— Благодарю, — буркнула Матильда, косясь на хохочущую девчонку. — Кто это?
— Идемте. — Олларианец бесцеремонно ухватил принцессу за локоть. Похабно взвыла труба, сидящий рядом с Ричардом дворянин, не открывая глаз, приподнял догоревший бокал и вновь поставил на стол.
— Дурак, — орала девчонка. — Отдай! Не твое!
— Молчите, — прикрикнул клирик, волоча королевскую бабку к позеленевшей, облупленной двери.
— Буду-буду-буду-буду, — подхватил оркестр. — Удо-Удо-Удо-Удо…
Айнсмеллер, обхватив за талию Берхайма, пронесся в каком-то локте от странного монаха, за цивильным комендантом, дразня малиновым цветком, летел обнимавший Окделла внук, третью пару Матильда не разглядела: Удо Борн в гвардейском мундире рывком распахнул дверь, черный спутник выпихнул принцессу за порог, в лицо плеснуло холодом и гарью, рыбно-имбирная вонь развеялась, за спиной досадливо чавкнуло гнилое дерево.
— Прошу меня простить, — поклонился олларианец, — следовало увести вас раньше.
— Ничего страшного, — соврала Матильда, — это не самый мерзкий прием в моей жизни.
— Это не ваш прием, фокэа, — покачал головой клирик, волоча добычу в глубь зеркальной галереи, — и это не ваш дом.
А то она не знает, что не ее, только куда ей деваться от единственного внука, разве что в Закат!
Вдовствующая принцесса на ходу стянула провонявший праздником парик, принюхалась и швырнула на пол. Жаль, заодно нельзя выскочить из платья. Матильда затрясла слипшимися лохмами, соображая, спит она или уже нет. Зеркала отражали друг друга, в темных глубинах бесчисленными армиями вставали древние доспехи, меж которыми плыли две темные фигуры.
— Святой отец, — пропыхтела принцесса, проклиная шлейф, — у вас касеры нет? Или хотя бы идите потише.
Олларианец не ответил, в зеркалах возникли огни — золотые, теплые, живые, кто-то шел навстречу и смеялся, вернее, хохотал. Монах тоже улыбнулся: по галерее в обнимку шли два жеребца — черный и белый. То есть не жеребца, а кавалера в маскарадных костюмах, но ржали они точно как кони.
— Доброй ночи, сударыня, — поклонился белый, — вам не страшно здесь в такую ночь?
— Теперь нет, — с достоинством произнесла Матильда, прикидывая, кто бы это мог быть. Ростом и статью черный напоминал Робера, в белом, несмотря на конское обличье, чудилось что-то кошачье или, если угодно, львиное.
— Фокэа ошибается, — клирик пригладил темные волосы, — страх не ушел, он приходит.
— Не страх, — поправил белый, — бой.
— Ваш бой, — подтвердил черный, — только ваш. Вы одни…
— Я? — не поняла Матильда, оглядываясь на спутника, но его не было. Только тускло мерцали, отражая друг друга, наливающиеся пламенем зеркала да светила сквозь стеклянную крышу древняя лиловая звезда.
— Круг замыкается, сударыня. — Голос белого казался знакомым. — Год и четыре месяца не будет ничего. Только в Весенний Излом Первого года кони Анэма сорвутся в галоп и подует Ветер. Если подует…