Не убить Готфрида, а освободить от Гудрун? Стать его языком и руками? Ага, так ты в одиночку кесаря и освободишь! Это не удар милосердия, это мятеж. Пока Готфрид жив и молчит, Фридрих регент. Пока жив Фридрих, Гудрун от него не оттащишь! «Как прикажет мой кесарь…» Вот ведь пакость! Неистовый в библиотеке оказался мо́роком, Гудрун с ее готовностью хоть ползать на четвереньках, хоть держать в плену больного отца и лгать его именем была настоящей. Дева Дриксен… Всеобщее сокровище, за которым не видать ни тихонькой мачехи, ни хворого единокровного брата.
Принцессу можно резать на куски, она станет орать про своего Фридриха, а до того не доберешься… Разве что послать вызов, да так, чтобы скот не смог отказаться, не став всеобщим посмешищем. Прекрасно! Ты убьешь Фридриха, а Гудрун казнит Олафа. Не из ненависти к адмиралу цур зее, а из мести. Вот будет Олаф в безопасности, тогда с Неистовым и поговорим. Регент мнит себя великим бойцом? Ну так он себя и полководцем считает, сколько б его фрошеры ни колотили. Павлин недоделанный! Продувает кампанию за кампанией, не складывая хвоста, и принимается искать виноватых. Сейчас, надо думать, виноваты тесть с женой, но об гаунау обломаешь зубы, вот Фридрих и прячет свой позор в хексбергской беде. От Олафа регента не оттащишь, и думать нечего! Он не только дерется за трон, он срывает зло. Если Бруно повезет в Придде, Фридрих вовсе взбеленится. Жаль, у придурка хватает ума не соваться в Южную армию; фрошерские пули до ставки регента, конечно, не долетят, но есть ведь и не фрошерские.
Мечтать, как Фридрих при помощи Бруно убирается в Закат, а безутешная Гудрун глотает отраву, Руппи себе запретил – с тем же успехом он мог это делать в Фельсенбурге под маминой юбкой. Лейтенант прошелся по комнате, хлебнул все еще тепловатого шадди и утвердился на подоконнике, болтая ногами над ползущей сквозь сон рекой.
Странный адрианианец стал бы отличной мишенью для засевшего на проходящей барке стрелка, но по ночам Эйна пуста – сборщикам пошлин тоже надо спать. Руперт болтал ногами и думал, то возвращаясь к убийству, то шарахаясь от него. Это не был выбор между Готфридом и Олафом, потому что наследник Фельсенбургов давно выбрал, просто выше головы не прыгнуть. Войти в спальню, подойти к кровати, зарезать беспомощного человека и соврать, что тот сам попросил, Руппи не мог. Он не фок Марге и не полковник, с которым схлестнулся Арно. Эти, с поджатыми губами и холеными ногтями, врут как режут и режут как врут.
Фок Марге не постесняется ударить кинжалом хоть Фридриха, хоть Гудрун, лишь бы вылезти из ямы, и ведь вылезет! Бабушка позволит подонку переметнуться, как Ноймаринен и Алва позволили переметнуться этому… Придду. Руппи сам удивился, что вспомнил не только физиономию фрошера, но и имя, а потом понял, что не вспомнил, а нашел, и едва не завопил от радости.
То, что талигойский подонок сделал, спасая свою шкуру, Фельсенбург сделает, спасая своего адмирала, а осужденных в Талиге и Дриксен возят одинаково – карета и конная охрана. Десятка три, не больше: Эйнрехт – город спокойный. Главное – внезапность, подходящее место для засады и люди. У Придда был полк, но бабушка своих «зверюг» не даст, и не надо! «Дриксен верит своим морякам». Моряки спасут своего адмирала и свою удачу.
Решение пришло, и Фельсенбург сразу же успокоился. До Метхенберг четыре дня пути, но уложиться можно и в два, были бы деньги на сменных лошадей. Нескольких колец и оставшегося от убийц золота на дорогу хватало с лихвой, но сам заговор требовал немалых расходов, и лейтенант решил занять под будущий титул. Прежде раздающие обязательства наследники вызывали у Руппи презрение, теперь другого выхода не оставалось.
Лейтенант подсел к столу и принялся считать. Это было его первое одиночное плавание, и подготовиться к нему следовало основательно. Требовалось не только найти людей, но и доставить их в Эйнрехт, где-то устроить, обеспечить всем необходимым, от оружия до пива. Нужны были верховые лошади, закрытая повозка для Олафа, оружие, порох и подходящий корабль. Стоимость фрахта Руппи представлял смутно, но рискнуть «своей посудиной» уважающий себя шкипер согласится только за очень хорошую плату. Руперт помнил имена тех, кто ходил с дядей Мартином к Седым землям, но времени на поиск в северных портах не оставалось. Значит, придется платить еще и за «чужое море»…
Итоговая сумма впечатлила. Руперт пересчитал, понял, что не ошибся, и принялся собираться – оставаться в Адрианклостер дольше, чем требовалось для разговора с аббатом или отцом Луцианом, смысла не имело. Сборы закончились сожжением расчетов. Огонек погас, и комната, в которой он прожил несколько дней, сразу стала чужой и равнодушной. Делать здесь больше было нечего, но до рассвета оставалось часа четыре, а садиться в седло всяко лучше отдохнувшим.
– Подвинься! – велел Руперт развалившейся на подушке Гудрун и, подкрепив слово делом, спихнул захватчицу с кровати. На полу кошка не задержалась, но вновь сгонять ее засыпающему лейтенанту было лень.
Бочка еще в Тронко завел новую моду, а может, вернулся к старой, алатской. По утрам жеребец валялся в леваде, «радуя» приглядывавших за безобразником адуанов коркой грязи на стремительно округлявшихся боках. Адуаны, как и положено, ругались. Кое-что Матильде запомнилось, и ее высочество потребовала разъяснений у Дьегаррона. Маршал не покраснел только по причине болезни, но объяснил, что «кы́кра кы́кна» у бакранов означает мелкого мясного козла, находящегося на пределе вожделения. Вот так всегда: узна́ешь что-нибудь славное, а пускать в ход поздно. Как бы пригодились «кыкры» в Агарисе, когда на овдовевшую принцессу набросились холостые и вдовые дружки Анэсти! Матильда, конечно, им объясняла, кто они есть, но по-бакрански оно звучало бы лучше. Принцесса вполголоса – не смущать же болтающихся позади охранников – повторила смачные слова и свернула на единственную не забитую людьми, лошадьми и козлами дорогу – к сожженной таможне. Пусть упрямые цветы и вернули в Ежанку людей, совсем уж на пожарище строиться не стали.
Новая таможня красовалась возле форта, остатки старой заплело что-то вьющееся и колючее. Уцелело бревно-скамейка возле то ли речонки, то ли канавы, кусты сирени и посаженные матерью убитого капитана ирисы и паонии – белые, розовые, темно-красные. Тяжеленные цветы пригибали стебли к земле, будто невеста венок бросила… Свой венок Матильда не бросала: Анэсти алатские дикарства не одобрял, а она умудрялась одновременно смотреть красавчику-принцу в рот и волочь его к алтарю. В Соловьиный на Рассвет стукнет сорок восемь лет, как она испортила жизнь себе, Адриану и… Анэсти, потому что лягуху с ужихой счастья не видать.
На раздавшийся позади топот Матильда не обернулась, просто отвела Бочку к обочине, вернее, попыталась. Обленившийся, отъевшийся и обнаглевший рысак решил отбить задом по первой из догонявших лошадей. Не удалось. Передний всадник – Дьегаррон – осадил гнедого и учтиво приподнял шляпу. Рядом кучей чернел Бонифаций, позади гарцевала охрана.
– Проминаю, – не стала вдаваться в подробности принцесса.
– Худо проминаешь, дочь моя! Конь всаднику – не свинья мяснику, не жена мужу и не пастырь Создателю, чтоб телесами и дурью сверх меры прирастать. Так какого сына кошачьего ты дурью маешься и слюни пускаешь?! Держи скота своего, наконец, в шенкелях и в поводу!