Как же непривычно с напарником работать. Особенно с кавалером. Наш Афанасий, он ведь такой… Если с современными мужчинами сравнивать, то я даже и не знаю. Это же не воспитание и не манеры, а просто как стержень внутри. Уважение к собеседнику за счет себя, а не к себе за счет собеседника. Нынешние мирские так не умеют, даже когда стараются. У ведьмовских такое — отшлифованное временем, как камушек морской волной. Пусть хоть как ехидничает, но виду не подаст, что с тобой, женщиной, ему куда хлопотнее, чем в одиночку все решать. Наоборот, всеми силами показывает, что без тебя он бы не справился. И это Фоня, который обсовременился как мог. А уж какой Семен обходительный — я вообще молчу. Те, кто не знает, эту вежливость с непривычки за интерес могут принять. Особенно всякие дурочки молоденькие, которые Сене моему в жены доставались. Эх!
— Леночка, прошу! — Афанасий сторговался наконец с каким-то облупленным «жигуленком». Заднюю дверцу приоткрыл, потом меня к машине подвел через скользкий тротуар. Вроде мелочь, ерундовина, а так приятно, когда ухаживают. На фоне моей независимо-одинокой жизни такие пустяки особенно хорошо ценишь.
Да и водителя славного нам Фоня подобрал: он весь такой влюбленный, что это даже считывать с лица не приходится. Как броский заголовок в газете. Ну вот похоже бывает, когда в метро едешь, а у пассажира напротив в руках некая пресса. И там на всю страницу броские красные буквы, сенсация-однодневка. Такая, знаете ли, вроде ежедневных дамских гигиенических приспособлений. Которые с утреца свежие и ароматизированные, а ближе к вечеру их только в помойное ведро и можно. Ну между газетой и прокладкой вообще много общего можно найти, да я сейчас не об этом. В общем, водительская любовь аж в глаза бросалась, хочешь не хочешь, а прочтешь. Нам такое только на руку: шофер в эти свои благие мысли как в целлофан завернутый, сквозь них чужие разговоры не проникают. Вот и отлично. Молодец, Фоня. А я второпях схватила бы кого попало, некомфортно бы поехали.
— Et bien… Ma chérie, comment ça va? [3] — на дурном гимназическом французском поинтересовался Афанасий, дождавшись, когда я пристегнусь.
— Oui, ça va bien, merci, — отозвалась я точно по учебнику. — Фоня, cet garçon est vraiement normal, parle russe, ça suffit de grimacer. [4]
— Ну хорошо, — выдохнул Афанасий, который этот самый французский ненавидел чуть ли не со времен учебы в Пажеском корпусе. А если учесть, что вылетел он оттуда аккурат в тысяча девятьсот двенадцатом году, то вопрос о языковой практике можно было считать закрытым. А то я бы поболтала с удовольствием: соскучилась по языку. Я это поняла, когда совсем недавно, в Инкубаторе Гунечке материалы переводила. Якобы для тезисов будущей научной работы, а по сути — в удовольствие.
— Нормальный так нормальный. T'as appris quelque chose? Racontes vite! [5]
Мы сегодня так толком и не успели переговорить: я как ошпаренная по разным станциям метро носилась, исполняя последнюю волю себя-покойницы и вчитываясь в сильно постаревших и сдавших коллег. Фоня, как правило, пасся у меня за спиной, шагах в десяти, — следил за тем, чтобы меня никто не обидел. Как свидание кончалось, так он меня под локоть и дальше, по следующему адресу, опережая минутную стрелку. Я все это время молчала изо всех сил, чтобы не расплескать информацию, рассортировать ее мысленно: сплетни к сплетням, зависть к зависти, дифирамбы покойнице — на несуществующую могилу, а все, что про Спицыных, — на передний план, чтобы не забыть. Не сильно много информации, но набралось.
Но сейчас я ее вываливать не спешила. Не потому, что драматическую паузу держала, а… ответственность, что ли, чувствовала. Вот я рот раскрою, Фоне все свои подозрения озвучу, потом мы их еще раз для Старого повторим, и все, завертится наша ведьмовская машинка, перетрет в муку Венечку Спицына, бывшего Винни. Ведь по Контрибуции за умышленную смерть ведьмы мстить разрешено. В ограниченных, правда, масштабах, но… А мне жалко было. Не столько самого давно выросшего мальчика, сколько его непутевых родителей-диссидентиков. Особенно маму.
— Ленусь, ну не томи. У меня уже информационный голод начался, последняя стадия. Сейчас истощение наступит.
— Вам радио включить? — вынырнул из своего любовного кокона шофер.
Я, честно говоря, с удовольствием бы Бетховена послушала, он душу полощет хорошо, а она у меня сейчас вся в жирных пятнах от этих несвежих сплетен, но… Под музыку все сложнее делать. В том числе и ненавидеть. А у меня ну никак не получалось зло к этому дурацкому Вене испытать. Может, это все-таки не он был тогда у наркомана в мозгах? Тогда вся наша суета впустую прошла. Ну да и шут бы с ней, зато сколько мелкого добра и здоровья хорошим людям раздали. А Венечка… Ну… Если он меня так ненавидел (понять бы еще почему, ну да ладно), что убить был готов, то у него это получилось. Мне моего заледенелого сугроба надолго хватит. Я не из впечатлительных, две мировые войны пережила, а все равно… Получается, что меня все равно снасильничали, просто не снаружи. Так что мы с Венечкой квиты. Непонятно, правда, в чем. Никому я зла не желала и не творила и дальше не хочу. Чего мне за себя мстить, тем более — мирскому? Но вот если этот мирской каким-то боком к Доркиной смерти примазался, то…
Все равно рука не поднимется, и пальцы ведьмовство не сработают. Никак. Дорка бы, наверное, сама его простила, она же отходчивая была. Злилась шумно, остывала быстро. Вот, уже в прошедшем времени о ней говорю, привыкла к ее гибели, что ли? Да нет. Просто кажется, что Дора уехала куда-то. То ли к себе в Хайфу эту невиданную, то ли в Киев, то ли в спячку залегла. В этой жизни больше не увидимся, а вот в следующей… Такими вещами себя хорошо обманывать, я это еще со времен Манечкиной смерти помню. Утешение есть, а вот ненависти, без которой месть не сработает, нету. Ну это у меня. А Старый и Фоня — мужчины. Настоящие. Они такое не спустят. Вот я сейчас Афанасию расскажу, что знаю, так они и не спустят.
— Леночка, золотая моя, ну не тяни! Все душу мне вынула, — почти шутит Фоня. И желваки у него играют. Как солнце на поверхности кастета.
— Погоди, дай с мыслями собраться… — Я еще потянула время. — Сам же знаешь, какая у мирских каша в голове. Я с одной разговариваю, а она мнется, мекает чего-то — боится домой опоздать, у нее в восемь любимый сериал начинается. Все думает про то, кто же это Иоланту в прошлой серии убил.
— М-да… — крякнул Фоня. — Вот она — настоящая колумбийская наркота. Хочешь не хочешь, а подсядешь. Но знаешь, Ленусь, наши сериалы в этом плане куда страшнее. По травматичности психики. Я тут одного такого на входе читаю и никак понять не могу: то ли у него приход пошел, то ли товар с собой. А это пацан по зомбоящику чего-то узрел такое, теперь прогруженный ходит, ждет, что завтра в продолжении покажут.