«Ежели ведьма али колдун умышленно навлекут гибель на иную ведьму и иного колдуна, особливо с потомством и чадами непросвещенными, не нарушившего Заповедей и творившего добро, и только добро, то губителю за это деяние преждевременная гибель полагается. Исполнять при трех свидетелях и виновного не щадить».
Дорка только добро и творила. Это не поминальные слова, это у нас во всех документах отражено. Значит, и мстить за нее — гибелью, и только гибелью.
— Гибель…
Простое слово, шесть букв всего. А «казнь» — еще короче и еще тяжелее. И произнести, и сотворить.
— Гибель.
Сейчас ведь не об одной мести за Дору речь идет. Мы как клятву даем: что если сами Заповеди нарушим, то знаем, чем расплачиваться будем.
— Гибель.
Не знаю, кто это и как сделал, не знаю, зачем. Мне ему оправдание найти хочется, а нельзя.
— Гибель.
Сегодня о выродке речь идет, а завтра? Причины разные бывают. Этот, видимо, тоже так думал, раз согласился.
— Гибель.
Раньше, если гангрена начиналась на руке или ноге, то ту ногу отрубали, спасали человека. Так и тут. Это гангрена уже, не живое существо.
— Гибель.
Это не я, я знаю. Но есть ли во мне силы не совершить такое, если давить начнут? А согласие на казнь — это как страховка. Кредит на смелость. Буду про него помнить, если совсем страшно станет.
— Гибель.
Произнести такое тошно, а уж исполнять… Трудно быть Старым. Ему свои задачи переложить не на кого. Если только на нас.
— Гибель.
— Лена, отвечай, надо поруку сомкнуть.
— Гибель.
— Решение принято единогласно, возражений нет. Официальную часть считаю оконченной. — Старый опустился наконец на стул. — Предлагаю по маленькой, а потом нашего студента… отпразднуем как следует.
Савва Севастьянович глянул на полупустой стол, за которым пока одни Смотровые собрались, гости позже появятся. Странно глянул — будто заполнил сиротливые стулья знакомыми фигурами: свои же, родные. Те, кто не вернется.
— Благодарю за решение, Сторожевые.
7
Теперь уже настоящее спиртное можно было пить. Мне не особенно хотелось, из меня еще Ростиково пиво не выветрилось толком, пришлось манкировать рюмкой.
Но вот тост за Гуню, который с сегодняшнего дня уже просто Павел (ну или Паша, там сами решайте, как назовете), приняла честно, до капельки.
Гуня весь раскраснелся, пальцы сквозь нимб продел, макушку почесал. Посмотрел, как морской мышик у него из тарелки кусочек камамбера тащит, да и рукой махнул. И такую благодарность завернул, что у меня аж слезы на глазах выступили. Он ведь не только про Старого сейчас упомянул. И про Фельдшера, и про Тимку-Кота, и про меня кстати. Оказывается, попались ему сегодня на экзамене фотоизображения. Не сильно серьезные: надо было керенку в сторублевку брежневских времен переделать, а аттестационный лист юнкерского училища — в почетную грамоту при золотой медали. Не фотокарточки это, но там техника очень похожа.
Я прямо обрадовалась. Удачно как все получилось: и Ростика на правильный путь направила, и Гуньке вот… Странно только, что Фоня, который рядом со Старым сидел, Ганькины благодарности зашикал. Как театрал на чужом бенефисе, честное слово. Так неприятно было. Жека вон, у которой есть что про Гунечку вспомнить, сидела себе, краснела в декольте, а этот… Я дождалась, когда народ закусывать примется, стул отодвинула да к Фоне и подошла.
Потянула его.
Он решил, что танцевать приглашаю. Распорядился насчет мелодии в проигрывателе. Что-то такое, из ритмов зарубежной эстрады. Кажется, «Арабески». Если медленно танцевать, то как раз разговор получается.
— Афанасий, ты зачем так? И пить за него не стал. У Гуньки праздник, а… Некрасиво ж получилось.
— Нормально. Ему в самый раз. — Фоня смотрел недобро. И на меня, и на стол праздничный, из-за которого наших девчонок потихоньку выдергивать начали. Заразительный я пример подала, ничего не скажешь. Ну а что? Я сколько лет старенькой была, надоело. Самое время танцевать, пока молодость в венах кипит. Вместе с пивом.
— Фонь, ты что? — изумилась я. — Совсем совесть потерял вместе с толерантностью? Сейчас не Черные времена, чтобы к мирским вот так… И вообще, он уже специалист. Не хуже тебя.
Афанасий снова странно хмыкнул — как давеча в машине. Махнул рукой:
— Ну при чем здесь это, Ленусь? Мирской не мирской. Я вот думаю… Ты тот вечер, когда… э-э-э… когда Старый вас в честь своего приезда собрал, помнишь?
А кто б его не помнил-то? Не каждый день у тебя дорогих людей взрывают насмерть.
— А как этот обсосок полумирской за сигаретами мотался?
— Hе-а. А ты откуда знаешь? Тебя же там не было.
— Зато Матвей и Петро были. И Жека рассказала, как вы там про него…
И что? Уже и посплетничать нельзя? Если бы не сплетни, мы бы уже давно с глузду съехали: когда сто лет подряд на журфиксах у Старого одни и те же физиономии видишь, то только досужими вымыслами и спасаешься. Нас мало, информации тоже не сильно много, вот в свежего человека и вцепляешься. Особенно когда он уже не совсем человек.
— Да перемывайте вы кости кому угодно, мое дело предположить. Лен, я вот думаю, может, он тогда не только курево доставлял, но и еще кое-что?
— Что? — не поверила я.
— А взрывчатку на магните. Прилепил на дно машины и вперед…
— А почему она сразу не взорвалась, когда Дорка в нее села? — спросила я о непонятном. Только потом сообразила, что речь о Гуньке идет, о нашем Павлике, который мне почти как младший братик. Ах ты, батюшки!
Давно я никому пощечин не влепляла, рука от этого жеста отвыкла намертво, это вам не ведьмовское ремесло. Неубедительно вышло, без скандальной звонкости. Словно я Клаксона с люстры тапочкой сгоняла, да промахнулась. Никчемный хлопок.
Но Афанасий даже ухнул.
— Ну ты, ma cherie, сильна, однако!
— Ты… ТЫ!.. А нечего на своих такое думать! Людям доверять надо! Вот!
Голосок у меня почему-то был не тонкий обморочный, а хрипатый, как у подростка. Ну вот не умею я театральные жесты красиво делать, нет у меня таких способностей.
Теперь Фоня утанцовывал Зинку, нежно лапал погоны милицейского кителя. Их со стороны можно было за Ромео с Джульеттой принять, правда, с поправкой на возраст. Зинаиде нынче под полтинник, Афанасий, которого сейчас Толик-Рубеж зовут, лет на тридцать с гаком выглядит. А нежности во взорах — как у юнцов в моем подъезде. Шекспир бы умилился: до тех пор, пока разговор бы не услышал.
— Так ты говоришь, Ваську вообще тогда по-другому взрывали?
— Ну да… Я ж материалы видела, там все заключения есть. Гражданка Израиля, дело оформляли как на выставку. С нашими бы столько не возились. Ну это неважно. В общем, две бутылки, и вся любовь, они мне даже ксерокс сняли. У Извозчика взрыв от середины салона шел, вверх и в стороны, а бензобак не рванул. Это ж не кино, чтоб лимон в окошко и заворачивай оглобли…