К горлу подступил комок. Арины Виоловой более в «Марко» нет, ее изгнали с позором. Но я не упаду духом, у меня почти есть сюжет для нового, захватывающего романа, напишу его в кратчайший срок. Еще посмотрим, как изменятся лица у «марковцев», когда мне вручат главную премию года на международной Московской ярмарке. И Куприн тоже станет локти кусать, бросится мне в ноги со словами: «Вилка, дорогая, я был не прав!»
Я, может, благородно прощу мужа и вернусь домой, но только на белом коне.
Перед глазами мигом возникла картина. Сижу на огромном жеребце грязно-серого цвета. Невероятным образом здоровенное животное сумело взобраться по лестнице до нашей квартиры.
Дверь распахивается, появляется Олег, в руках он сжимает огромный букет кроваво-красных роз.
– Дорогая, – кричит он, – ты снова со мной!
Опустившись на одно колено, он протягивает мне дорогостоящий веник. Я, снисходительно кивнув, пытаюсь выполнить задуманное: въехать в родные апартаменты на белом коне.
Но не тут-то было! Жеребец изо всех сил сопротивляется поставленной задаче, он упирается ногами и не собирается наклонять голову, потом, все же опустив морду, выхватывает у Олега букет и принимается с аппетитом жрать розы.
Делать нечего, мне приходится спускаться на пол и пинать непослушную тварь кулаком в бок, но с таким же успехом можно колошматить пирамиду Хеопса. Перспектива въезда домой на белом коне начинает тихо испаряться. Ругаясь сквозь зубы, я обхожу неслуха сзади и, машинально отметив, что он кобыла, хватаю лошадь за длинный хвост. В ту же секунду масса жестких волос вырывается из рук, раздается характерный звук и прямо к моим ногам падает…
Я моргнула, видение исчезло. Ладно, втаскивание жеребца, даже белого, в московскую квартиру дело хлопотное, я просто войду домой, держа новую книгу в руках. Положу ее перед Олегом и скажу:
– Вот, ты обозвал меня графоманкой и фиговой писакой, и из «Марко» меня выгнали вон, но я знаю одну простую истину: чем хуже сейчас, тем лучше потом. Нашлись люди, поверившие в Арину Виолову! Понимаешь теперь, какую женщину ты потерял? Променял на…
– Чего уставилась, словно баран на новые ворота? – ожил Вася. – Хочешь покажу, как часы работают?
– Да, – кивнула я, избавляясь от неуместных мечтаний, – никогда до сих пор не встречала говорящий вариант.
Вася потянулся, лениво встал, потом схватил молоток, лежащий около батона, и со всей силы стукнул по железному кругу. Тяжелый, густой звук поплыл по кухне, он медленно поднялся к потолку и стал, дрожа, растворяться в воздухе, я невольно зажмурилась, отчего-то от оглушительного «ба-а-а-а-м» заболели не уши, а глаза.
Гул стих.
– А когда они скажут время? – осведомилась я.
– Ща, – хихикнул Вася, – слушай!
– Безобразие, – полетело из-за стены справа, – опять спать не дают! Уже одиннадцать сорок семь!
– Сорок шесть и тридцать четыре секунды, мама, – заверещал детский голосок.
– Обалдели!
– Сволочи.
– Одиннадцать сорок семь! Ровно!
Вася сел на табуретку.
– Поняла?
– Ага, – кивнула я, – здорово.
– Это еще сегодня ихняя бабка дрыхнет, – пояснил Вася, – она вообще кукушкой работает, часа два потом успокоиться не может, каждые четверть часа орет: «Уроды! Одиннадцать сорок семь! Придурки, ноль часов две минуты»… ну и так далее.
– А днем?
Вася снова уткнулся в книгу Смоляковой.
– Без разницы, – пояснил он, – часы постоянно работают. Бери батон, не стесняйся.
Я принялась хозяйничать, налила воду в грязный, покрытый изнутри накипью чайник, вымыла кружку, сунула в нее пакетик, утопила его в горячей воде, добыла чистую ложку и стала искать сахар.
– Песка нет, – сообщил Вася, – пей так, оно полезней, рафинад белая смерть.
Я приуныла, запросто могу обойтись без излюбленных многими продуктов: мяса, колбасы, картошки, масла, – все это я способна не есть месяцами. Но вот пить чай, а тем более кофе без сахара не люблю. Значит, придется обойтись просто водой, но желудок, как назло, просил чая, крепкого и обязательно очень сладкого.
Тяжело вздыхая, я повернулась к двери.
– Куда пошлепала? – спросил Вася.
– На проспект сгоняю, там магазин открыт.
– И охота тебе пятки бить?
– Не имею ни малейшего желания плестись по грязи, – честно призналась я, – но очень хочется чаю с сахаром.
– У Зинки попроси, – подсказал Вася, – толкнись в соседнюю квартиру и поклянчи пару кусков, ее дверь слева от нас.
Обрадовавшись столь простому решению проблемы, я выскочила на лестничную клетку, поискала на стене звонок, обнаружила вместо него торчащие в разные стороны проводки и легонечко постучала в дверь. Простая, не железная створка, обитая дешевым кожзамом, тихонько приотворилась. Я всунула голову в темную прихожую.
– Зина, это Оля, соседка, можно войти?
Ни единого звука не донеслось из апартаментов. Я, чувствуя себя не слишком комфортно, прошла несколько шагов по невероятно захламленному холлу и увидела комнату, довольно большую. Вернее, помещение могло выглядеть просторным, если бы из него выбросить кучу поломанного хлама. Ну зачем тут стоят сразу три полуразодранных дивана и четыре еле живых от ветхости кресла? У стены маячило несколько гробов, поставленных на попа. Вернее, это, конечно, были не домовины, а жуткие, срубленные, похоже, топором гардеробы, смахивающие на последний приют индейца. В детстве я читала книжки о краснокожих и в одной из них набралась сведений о том, что эти свободолюбивые люди хоронили своих усопших предков в дереве, внутри которого вырубалось отверстие.
Серые от грязи занавески обрамляли окна, на экране телевизора, вернее на пыли, покрывавшей его, спокойно можно было писать сообщения, некое подобие ковра покрывали пятна, и повсюду громоздились пирамиды из коробок и старых газет.
Удивившись степени неряшливости Зины, я пошла по коридору и из-за следующей двери услышала звуки музыки, Ролик снова упражнялся на скрипке. Нежная мелодия проникла в душу, я прислонилась к стене, покрытой драными обоями, и почувствовала, как по щеке течет слеза, усталость широким одеялом окутала мое тело, а музыка, тонкая, нервная, лишала последних сил, отнимая надежду.