Федор Тучков взял у нее катышек, расправил и прочитал так же задумчиво:
— «Коркунов». Замечательно.
— Ага, — простодушно согласилась девчонка. — Вкусно.
— Спасибо, — сказал Федор, поднялся с лавки и поморщился — мокрые штаны прилипли к заду, и он, деликатно отвернувшись, потянул за них, чтобы отлепились. — Так что ни в чем твой Мальчик не виноват. Ему было больно, и он взвился, только и всего.
— Да я сразу знала, что он не виноват! — Девчонка тоже вскочила и схватила лампу. — Побегу к Петру Захарычу, скажу. А вы больше просто так к лошадям все равно не лезьте! Лошадь — это вам…
— …не хорек, — подхватил Тучков, — мы уже поняли.
Идти по лесу в сторону корпуса «люкс» было темно и страшно. Марина уцепила Федора за руку. Он молчал, но она выдержала только несколько секунд.
Оглянувшись назад и по сторонам, хотя ничего не было видно и неяркий свет фонаря над домиком, где жили лошади, теперь только мелькал между плотными ветками, она храбро спросила:
— Значит, Оленька и Геннадий Иванович, да?
— И бабуся Логвинова.
От бабуси Марина отмахнулась:
— Бабуся была на плацу, а не у обрыва. Или ты думаешь, что она могла туда… прибежать?
Он пожал плечами. Негромко звякнули железки на толстой металлической цепи.
— Все это странно, — сам себе сказал он, — очень странно.
— Зачем Геннадию Ивановичу убивать Вадима?
— А Оленьке зачем?
— Я не знаю, — призналась Марина. Версии о шантаже как-то сами собой отпали.
— И я не знаю, — задумчиво проговорил Федор. — Генрих Янович собирался кататься на лошадях, хотя за завтраком не сказал ни слова, когда Галка ныла, что хочет «на лошадок». Почему он не стал кататься? Или это совпадение? Или нет?
— Скорее всего совпадение.
— Из чего это следует?
Марина подумала немного. Лес все сгущался, а до корпуса было далеко.
— Из того, что Генриху Яновичу тоже нет никакого резона убивать Вадима.
— Если мы не знаем таких резонов, это еще не значит, что их нет, — объявил генерал, — однажды некая профессорша открыла мне эту бессмертную истину. Ну как? Мы их не знаем или их нет?
Марина смутилась, и он это понял, потому остановился, притянул ее к себе и неожиданно и вкусно поцеловал в губы.
Дышать стало трудно. Кожа на спине покрылась мурашками. Кажется, даже уши втопорщились, как у кошки.
У той самой, которую он гладил по пыльной лобастой башке большой загорелой рукой.
Мужчина, у которого такие руки, не может быть кретином. Почему она сразу этого не поняла?
Он отпустил ее так же неожиданно, как притянул, даже вроде оттолкнул немного, взял за руку и повел за собой.
Он все время будто забывал, что в этой игре две команды, а не одна, его собственная. Он играл по привычке, уверенный, что играет один, а потом вступала она — со всей своей неожиданной пылкостью, дивной кожей, медными волосами, повернутыми концами внутрь, крепкой маленькой грудью, которую он уже трогал и видел, и это было еще хуже, лучше бы не знать! — и игра перестала быть игрой.
«Сурьез» начинался, как любил говорить дед, генерал Тучков Второй, дошедший до Кенигсберга.
— Валентина Васильна тоже не пошла кататься, — сказал он через некоторое время. — Между прочим, именно эти двое, Валентина и Вероникин дед, во всеуслышание объявили, что любят лошадей. Помнишь?
— Помню, — с запинкой согласилась Марина. Встопорщенные уши горели. — Генрих Янович что-то говорил про Кубань и про то, что цыгане лучше всех обращаются с лошадьми. А Валентина рассказывала, что она в молодости… носилась.
— Да. Что-то в этом роде. И ни один, ни вторая кататься не пошли. А, черт побери.
Марина сбоку на него посмотрела.
— И способ убийства! — с досадой сказал он. — Неужели я так ничего и не пойму в этом деле?! Почему его убили так… странно?!
— Того, первого, тоже убили странно, — напомнила Марина.
— Совершенно верно, — согласился он любезно, — я ни черта не могу понять, зачем так много сложностей, странностей!
— Дунуть в трубку, чтобы попасть в лошадь металлическим прутиком, по-моему, очень просто.
— Да! — почти крикнул он. — Просто! Но нет никакой гарантии, что человек не то что умрет, но даже просто упадет! Это… бессмыслица какая-то!
Впереди замаячили желтые огни корпуса «люкс», как будто задрожали сквозь ветки, и Марине вдруг захотелось, чтобы он немедленно перестал думать обо всех этих «жутких историях» и сделал что-нибудь в духе кавалера из эстрадной миниатюры «из жизни отдыхающих». Пригласил ее «прогуляться на Волгу», к примеру.
Наверное, сейчас там холодно, неуютно и дьявольски романтично. Черная смоляная вода, ниточка бакенного огонька, плотный ветер и обязательно плюхает буксир, а на буксире мирный домашний свет и радио поет глупую песню.
— Нам к восьми в баню, — сообщил рядом не отягощенный никаким романтизмом Федор Тучков. — Купим пива?
— Я не пью пива.
— Надо когда-то начинать, — задумчиво проговорил он. — Вдруг тебе понравится.
— Мне не понравится.
— Думаю, что понравится.
— Федор, я не собираюсь с тобой в баню. Это ерунда какая-то.
— Тогда мне придется пригласить Оленьку. Или ее мамашу. Или обеих?
— Приглашай кого хочешь, — вскипела Марина, — а я не пойду. За кого ты меня принимаешь?
— Я тебя принимаю за свою любовницу, — вдруг как-то очень неприлично шепнул он ей в ухо, которое опять моментально встопорщилось. — Давай попробуем. Может, тебе понравится.
И они попробовали, и ей понравилось.
Поначалу Марина упорно и продолжительно заворачивала себя в простыню, чтобы он не мог ее «разглядывать», а потом как-то размякла, раскисла, перестала поминутно «топорщиться» и «держать спину».
Что-то очень сибаритское было в том, что они одни в бассейне, ставшем огромным и таинственным, — свет был погашен, сияла только цепочка ламп на дне. Из-под воды поднималось голубое пламя, по потолку ходили жидкие блики. И в сауне они были одни — на горячих, гладких желтых досках, от которых упоительно и остро пахло деревом. Шезлонги были удобными, простыни махровыми, и Федор Тучков просто грелся, ничем ее не смущал и не затевал ничего «такого».