Истинное искусство всегда обнаруживается в том, в чем ты меньше всего ожидаешь его найти. Там, где о нем никто не думает и искусством не называет.
Искусство не любит, чтобы его называли искусством. Назовешь — и оно сразу испаряется.
Жан Дюбуффе
…Судим о себе лишь по отражению в зеркале кривом, исцарапанном и мутном…
Книга Странных Премудростей 13:15
Врать не буду, поначалу я вел себя не ахти. Карты на стол. Мне-то, конечно, хотелось бы верить, что потом я все сделал как надо. И все-таки следует признать — ясной цели у меня не было. Поначалу точно не было. И это еще мягко сказано. Раз уж я решил писать все по-честному, так скажу честно: все, что я делал, я делал от жадности и от большой любви к себе. Ощущение собственной значимости всегда мешало мне жить. Я честно старался избавиться от нарциссизма, но он сидит у меня в генах, и с этим уже ничего не поделаешь. Хотя иногда противно, конечно. С другой стороны, без уверенности в себе я не смог бы ни делать свою работу, ни бросить ее. Познай самого себя.
Вот черт! Сам же обещал не выпендриваться. Надо обо всем рассказать по-мужски, жестко. Вот только жесткости этой во мне, по-моему, не наблюдается. Надо писать короткими фразами. Использовать смелые сравнения при описании сексуальных блондинок. (Моя героиня — брюнетка, и не то чтоб очень уж сексуальная. И волосы у нее даже не цвета воронова крыла, а так, рыжеватые. Она их обычно в хвостик завязывает или в пучок, а то просто за ушами закалывает, чтоб не мешались.) В общем, так я писать все равно не умею, а тогда, спрашивается, чего пыжиться?
Каждый человек должен рассказывать историю так, как ему удобнее. И каждому человеку есть что рассказать. Вот я, к примеру, — в драки не лезу и пистолета у меня нет. Только и могу, что написать правду, а если по правде, так вполне возможно, что я в самом деле выпендрежник. Ничего страшного. Переживу.
Как Сэм любит говорить, жизнь такова, какова она есть.
Но тут я с ней не согласен. По мне, жизнь такова, какова она есть, кроме тех случаев, когда она выкидывает неожиданные фортели. А выкидывает она их почти всегда. Так я работаю, и так я живу, и история у меня получается тоже заковыристая. Всей правды я до сих пор не знаю и вряд ли узнаю когда-нибудь.
Ладно, не будем забегать вперед.
Приятно для разнообразия быть честным, вот и все, что я хотел сказать. Я давным-давно живу в мире, где все ненастоящее. Тут всегда маскарад, все друг другу подмигивают, все обо всем знают, и все слова в кавычках. Ну и пусть я не похож на честного-пречестного Филиппа Марлоу. Жизнь такова, какова она есть. Хоть я и пишу детективный роман, но сам-то я вовсе не детектив. Меня зовут Итан Мюллер. Мне тридцать три, и раньше я был галеристом.
Живу я, конечно, в Нью-Йорке. У меня была своя галерея в Челси, на Двадцать пятой улице, между Десятой и Одиннадцатой авеню. Наше здание, как, впрочем, и весь город, с рождения перестраивалось множество раз. Когда-то здесь были конюшни, потом гараж старых красивых автомобилей, потом тут шили корсеты, но фабрика разорилась, потому что в моду вошли бюстгальтеры. И все-таки здание продолжало жить. Его делили на части, потом снова объединяли под одним хозяином, и снова делили на части, приговаривали к сносу, отменяли приговор и, наконец, отдали под студии для начинающих художников. Некоторые начинающие художники начали носить корсеты в знак протеста против зарождавшегося тогда феминизма. Не успели новоиспеченные художницы и сценаристки подписать договор аренды и забрать со склада коробки со скудным скарбом, как весь цвет живописи оторвал жопы с насиженных мест и перебрался в этот, мгновенно ставший перенаселенным, район.
Случилось все в начале 1990-х. Кит Харинг [1] уже умер, Ист-Виллидж обезлюдела, Сохо тоже. У каждого встречного — либо СПИД, либо значок «борец со СПИДом». Назревали перемены. И тут как раз вспомнили про Челси. К концу 80-х там уже обосновался «Фонд поддержки искусства». Оставалось надеяться, что вернуть к жизни насквозь коммерциализированную живопись еще возможно. Но только не в богатом центре города, где искусство раз и навсегда вписалось в рынок.
Застройщики, которые лучше всех знали, как в этот рынок вписаться, моментально учуяли запах денег. Они выкупили здание и снова поделили его на несколько помещений. В мае 1995-го дом № 567 по Западной Двадцать пятой улице принял в свое белостенное чрево пару десятков маленьких и несколько больших галерей. В том числе и галерею с высоченными потолками на четвертом этаже. В будущем — мою галерею.
Вот интересно, что сказали бы владельцы конюшен или фабрики по пошиву корсетов, узнав, как теперь используется их собственность? Раньше тут воняло навозом, а теперь пахнет миллионами. Мегаполис, господа.
Больше всего дом № 567 напоминает улей. Все арендаторы заняты в одном бизнесе — продают предметы современного искусства. Все лихорадочно активны, все завистливы. Все радуются чужим неудачам. Напыщенный и нелепый мир. Художники, владельцы галерей, продавцы, коллекционеры, консультанты и прочая шушера с жужжанием носятся по выставочным залам, натыкаясь на цементные стены, и собирают сплетни вместо нектара. Парад болтунов. Сколько нужно посетить мероприятий, выставок (не забыть все обругать), распродаж, потом распродаж после распродажи (это когда все, что не удалось продать, выставляется втридорога)! И конечно, стандартный нью-йоркский набор: интрижки, разводы, судебные иски. Мэрилин нежно называет это здание школой. Еще бы, ведь Мэрилин здесь — королева школьного бала.
Подъезда, как такового, нет. Три бетонные ступеньки, потом железная дверь, кодовый замок (помогает от воров не лучше перекрученной на петлях проволоки или картофельных очистков на полу). Все, кому надо, код знают. В случае, если вдруг вы недавно прибыли с Марса или из штата Канзас и захотели впервые в жизни побывать в художественном салоне, поймали для этого такси и приехали к дому № 567, проблем с тем, чтобы проникнуть в здание, не будет никаких. Можно подождать, пока просеменит мимо гусиным шагом какая-нибудь барышня-стажерка с четырьмя стаканчиками кофе в руках. Один для нее и три для босса, все приготовлены истинным ценителем кофе. Или пропустить вперед живописца, который волочет в галерею свою живопись и похмелье в придачу. Живопись он обещал сдать восемнадцать месяцев назад. Или пристроиться за настоящим владельцем галереи (вроде меня). Я вылезаю из такси холодным январским утром. Понедельник. Телефон зажат между плечом и ухом, важные переговоры с коллекционером из Лондона в самом разгаре, замерзшие пальцы не гнутся и отсчитывать деньги за проезд не хотят, в душе крепнет необъяснимая уверенность, что день сегодня будет — сплошной кошмар.
Я закончил разговор, зашел в здание и вызвал грузовой лифт. Последние минуты тишины. Обычно я приходил к восьми тридцати, на час раньше коллег и ассистентов. Как только начинался рабочий день, кто-нибудь постоянно крутился поблизости. Я всегда умел разговаривать с людьми, поэтому и добился успеха. И по этой же причине я так ценил редкие минуты одиночества.