— Они все такие?
— Все, что я видел. — Тони оглянулся. — Я тут особенно не рылся.
— И сколько их тут, как думаешь?
— Зайди, посмотри.
Я протиснулся в комнату, прикрывая нос рукавом. Чего только в жизни мне не приходилось нюхать, но странное ощущение, будто легкие набиты бумагой, мне совсем не понравилось. Ящики пришлось сдвигать. Штаны сразу покрылись леопардовыми пятнами пыли. Лампочка в коридоре мигала. В комнате висела плотная тишина, звук дыхания словно терялся в вате. Три метра, разделявшие меня и дверь, стерли Нью-Йорк и следа не оставили. Жить здесь, должно быть, все равно что жить в десяти километрах под землей, в пещере например. Не знаю, как еще описать. Очень это ощущение дезориентировало.
Откуда-то издалека меня позвал Тони.
Небольшой кусочек матраса был свободен от коробок. (Где же тут спать?) Я сел и набрал полную грудь грязного, пропитанного запахом бумаги воздуха. Сколько здесь рисунков? И как будет выглядеть все полотно, составленное из кусочков? Я представил себе бесконечное лоскутное одеяло. Не может быть, чтобы они все соединялись. У кого хватит на такое терпения и душевных сил? Если Тони прав, перед нами было величайшее (по размеру) художественное произведение. И все это сделал один человек. Самая большая картина в мире.
Гений, сумасшедший, великолепный художник, от работ которого взрывается мозг и перехватывает дыхание.
Тони протиснулся между двух коробок и встал рядом. Мы оба хрипло дышали.
— И сколько человек об этом знают? — спросил я.
— Ты. Я. Комендант. Может, еще кое-кто в компании, но они просто сообщения передавали. А видели все это только несколько человек.
— И слава богу. Незачем это видеть.
Он кивнул.
— Ты не ответил на мой вопрос.
— А что ты спрашивал?
— Как тебе это?
Художника звали Виктор Крейк.
РОЗАРИО КВИНТАНА, квартира С-1154:
— Я его редко видела. Он выходил пару раз в день, а я днем работаю, так что мы пересекались, только когда я болела или домой забегала за чем-нибудь, ну, там, сына забрать, когда отец его слишком рано привозил. Я медсестра. Пару раз сталкивались с ним в подъезде. Он рано уходил. Да, знаете, я его после шести вечера ни разу не видела, он, наверное, по ночам работал. Может, он таксистом был?
КЕННИ, СЫН РОЗАРИО, 7 лет:
— Он чудной.
— Почему чудной?
— Волосы чудные.
— А какого цвета?
— Черные. (Трет нос.) И белые.
— Седые?
— Ага. Но не все.
— Длинные или короткие?
— Ага…
— Так длинные или короткие? Длинные? (Кивает.)
— Или короткие? (Трет нос.)
— И длинные, и короткие?
(Кивает и показывает руками торчащие во все стороны пряди.)
— Типа такие.
— Как будто он пальцы в розетку сунул?
Не понимает.
ДЖЕЙСОН ЧАРЛЬЗ, квартира С-1158:
— Он сам с собой говорил. С утра до вечера, как будто там целая шобла.
— А откуда вы знаете, что он был один?
— Знаю, на. Он вообще от всех шарахался. Упырь, на.
— То есть вы с ним не общались?
— Я что, упал? О чем с ним говорить-то?
— А о чем он сам с собой говорил?
— Ну, это… У него, короче, разные голоса были.
— Разные — это как?
— Ну разные, на.
— Разные диалекты?
— То пищит: пи-пи-пи. А то как из бочки: бу-бу-бу. Ну и подряд: пи-пи-пи-бу-бу-бу.
— То есть слов нельзя было разобрать?
— Нет. Но слышно же, когда у чувака башню сносит.
— В смысле, он злился? На что?
— Орал все время как потерпевший. Явно с приветом был мужик.
— Прямо-таки орал?
— Ну да, бывало.
— Вы не знаете, кем он работал?
(Смеется.)
— Что смешного?
— Кому уперлось его на работу брать?
— Прямо-таки никому?
— Прикинь, у тебя по ресторану такое чмо бегает. Все клиенты разбегутся, на.
— Соседи говорили, что он таксист.
— Хрен его знает. Я б к нему не сел.
ЭЛИЗАБЕТ ФОРСАЙТ, квартира С-1155:
— Очень милый дядечка, правда, очень милый, настоящий джентльмен. Всегда поздоровается, если мы в подъезде встретимся или, там, в лифте. И сумки с продуктами мне помогал до дому донести. Я, конечно, старуха совсем… Да вы не спорьте, вы же не думаете, что я вам поверю? Ох, хитрец! Так что я говорила? Вот-вот. Я, может, и старуха, но и он не очень-то крепкий. Сумки ему тяжело было таскать, в его-то возрасте. Он тут жил давно, еще до меня въехал. Я эту квартиру сняла в шестьдесят девятом, а он уже был тут, так что сами считайте. Муж умер в восемьдесят четвертом. Все хотел переехать, говорил, что район уже не тот. Но я работала в школе на соседней улице — знаете ее? — в старших классах. Математику преподавала. Так мы и остались.
— Как думаете, сколько лет ему было?
— Мужу? Ему… а, вы про Виктора? Ну… примерно как мне. Что, хотите спросить, это сколько? Между прочим, женщинам такой вопрос не задают, пора бы знать. (Улыбается.) Ну давайте считать. Я помню, как восьмого мая сорок пятого мы с сестрой пошли встречаться с ее парнем, он только вернулся, на флоте служил. Она меня бросила прямо посреди улицы. Пошли куда-то обжиматься. Салли была на пять лет старше меня, вот и считайте. Но сколько Виктору лет, я не знала никогда. Болтуном его не назовешь, знаете ли. Он еще долго к нам привыкал. Несколько лет. По-моему, так. Но когда все-таки привык, оказалось, что он милейший человек, совсем не то, что мы поначалу думали.
— Как это выяснилось?
— Ну, знаете, его надо видеть. По человеку ведь многое видно. Хоть на руки посмотреть. Руки у Виктора маленькие были, как у ребенка. Да и сам он был совсем невысокий, сантиметров на пять меня повыше. Он бы и мухи не обидел. И знаете, очень верующий человек был.
— Верующий?
— Да. В церковь ходил постоянно. Три раза в день.
— Ничего себе.
— Вот именно. Три раза в день, на каждую мессу. А иногда и чаще. Я сама хожу по воскресеньям в методистскую церковь, знаете, Первую Африканскую, тут у нас недалеко? Но пока с Виктором не познакомилась, я и не представляла, что можно так часто на службу ходить. Думала, тебя выгонят, когда в третий раз за день увидят. Знаете, если билет в кино купить, вас же только на один сеанс пустят. Мы с мужем часто ходили на двойные сеансы, пока их не отменили. (Вздыхает.) Ну вот, о чем я говорила?