Я говорила, что он изображал секс? Так я ошиблась. Он сейчас начал его изображать.
Он бился об меня сзади, прижимая мои руки к стулу, изогнувшись надо мной. Ноги у меня были сведены, и он ничего не касался из того, что повредил Реквием. Ноги у меня были сведены, и поза не годилась бы, если бы мы действительно пытались заняться сексом, но шоу было не для того. Как он сам говорил несколько часов назад, это была иллюзия — иллюзия, что эти женщины могли бы его получить. Иллюзия, что он может вытащить любую из них на сцену и поиметь на глазах всех остальных.
Стринги на нем были атласные, но под атласом — напряжённая жёсткость, и единственное, о чем я могла думать — это о том, что было у меня в офисе. Как я по-настоящему ощутила его в себе. Как он задвигал мне до упора, гладил то местечко внутри, как я ощущала его — такого осторожного, деликатного, такого сильного. Вдруг воображение стало моим врагом, потому что между двумя вздохами воспоминания захватили меня, и внезапно тяжёлое тепло разлилось снизу живота по всей коже мурашками. Меня свело судорогой на стуле, на теле Натэниела. Он все ещё склонялся надо мной, и тяжесть его давила на меня среди этих судорог, среди оргазма. Небольшого, без криков, без хватания ногтями — просто беспомощный спазм, а это по моим меркам немного.
Он шепнул мне в щеку горячим дыханием:
— Анита…
Но тут позади нас послышалось движение, будто порыв ветра, и звук, который я не узнала — что-то резко хрястнуло по телу. Натэниел отозвался на удар спазмом, почти как у меня. Второй удар, и на этот раз со словами, голосом Жан-Клода:
— Ах ты, шкодливый кот! Брысь от неё, котяра, брысь!
Тело Натэниела откликалось на каждый удар будто миниатюрным оргазмом. Оно напряглось, охватывая меня, будто ощущение моего тела при ударах Жан-Клода было таким, которое он не хотел терять. Но Жан-Клод отогнал его с шуточками, и Натэниел проверил, что юбка у меня на месте, перед тем, как Жан-Клод погнал его по всей сцене.
Я осталась, цепляясь за стул, колени у меня подгибались так, что я не решалась двинуться. У Жан-Клода была в руке небольшая многохвостая плеть. Натэниел прижимался к полу, уползая по сцене, а Жан-Клод его бил. Как извращённая версия укрощения льва в старые времена, только стул служил совсем для других целей.
— Ты очень плохой кот, очень плохой! Как мы наказываем плохих котят?
Я подумала, что он обращается ко мне, но это было не так. Женщины вокруг сцены стали скандировать:
— Связать! Связать! Связать!
Жан-Клод улыбнулся, будто такая мысль ему даже в голову не приходила, но сейчас очень понравилась. По его жесту с потолка спустились цепи. Я их не замечала раньше в путанице прожекторов и кабелей. Да, черт возьми, даже не посмотрела вверх.
Двое обнажённых по пояс официантов, только в кожаных штанах, вышли на сцену и подняли Натэниела на ноги. Потом приковали его к цепям с широко разведёнными руками выше головы.
Жан-Клод подошёл ко мне, покачивая бёдрами больше, чем надо было. Коснувшись моей руки, он спросил с улыбкой, не отвечавшей его словам:
— Как ты себя чувствуешь, ma petite?
Я шепнула, зная, что он меня услышит:
— Флэшбэк.
— Не такой сильный, как был от нашего Ашера.
Я кивнула.
— Интересно, — произнёс он. — Ты достаточно хорошо себя чувствуешь, чтобы закончить этот спектакль?
— Я обещала.
Он улыбнулся шире, и вдруг его голос весело зазвучал на весь зал.
— Итак, вы можете нам помочь наказать этого шкодливого котёнка. Заставить его заплатить за вольности, что он себе позволил. — Меня коснулась тень того, что он делал с публикой. Когда он сказал «наказать», тело у меня дёрнулось, слова «шкодливый котёнок» заставили думать о запретных шалостях, «заплатить» — и на сцену полетело ещё больше денег, «вольности» настроили на похотливый лад, вызвавший в публике нервный смех, будто мысли у зрителей были хуже того, что они видели в этот вечер.
Я всего лишь кивнула и позволила ему взять себя за руку. Это было ошибкой, но одновременно это помогло: меня стало меньше трясти, но зато я больше ему открылась. У него коснуться даже руки — отвлекало сильнее, чем у других мужчин коснуться куда большего. Он провёл меня, ещё не пришедшую в себя, по сцене, и мы встали за Натэниелом, созерцая его обнажённую спину.
Жан-Клод выпустил мою руку и подошёл к нему. Коснулся голой спины.
— Можете бить его сюда, — его рука скользнула до ягодиц, — или сюда. Он плохо себя вёл, но уродовать его мы не хотим, слишком он красив для этого.
Публика с этим согласилась — почти вся.
Жан-Клод протянул мне плеть.
— Я не знаю, как ею пользоваться.
— Во-первых, что это такое, мои дорогие? — обратился он к публике.
— Плётка! — заорали женские голоса.
— А во-вторых, мне доставит удовольствие, — это слово скользнуло по коже не только у меня, но и у многих женщин, потому что они истошно подхватили: — показать, как она работает!
И каждое слово было темней, двусмысленней предыдущего.
Сперва он попытался мне это показать, просто обрабатывая Натэниела. Тяжёлые кожаные хвосты мелькнули в воздухе и рассыпались цветком по коже Натэниела. Тот на каждый удар реагировал спазмом, судорогой всего тела от пальцев рук до пальцев ног. Я видела часть его лица, закрытые глаза, приоткрытые губы, и понимала, что судорога эта не от боли. Жан-Клод бил Натэниела, точнее, порол его, пока у него кожа не порозовела, а сцена под его ногами покрылась денежными купюрами.
Он наклонился к Натэниелу поближе, что-то сказал, тот что-то ответил, и Жан-Клод повернулся ко мне, протягивая плеть рукояткой вперёд.
— Он очень плохой котёнок!
Я покачала головой.
— Показать ей, как это делается? — спросил он у публики, и зрительницы завопили громче, а я пожалела, что не взяла эту чёртову штуку и не попробовала, но уже было поздно.
Он вложил плеть мне в руку и прижался ко мне сзади, обхватив одной рукой за талию, а другой взявшись за руку, которой я держала плеть. Так обычно стоит инструктор, который учит тебя махать клюшкой в гольфе или битой в бейсболе. Он завёл мне руку назад и попытался заставить меня резко ударить по Натэниелу, но получилось не резко, а вяло.
— Тебе придётся расслабить мышцы и дать мне сделать всю работу, ma petite. — А для публики он сказал достаточно громко: — Расслабьтесь, моя милая, и мы покажем ему, что такое боль. А может, и не только.
Последние слова прозвучали как шёпот на ухо в темноте.
Я с шумом выдохнула воздух — оказывается, задержала дыхание, — и попыталась расслабиться, как меня просили. Это я не слишком хорошо умею. Но я знала, что если этого не сделаю, то спектакль затянется, а я хотела с этим действием закончить. Как-то это было унизительно, как будто я — девчонка, которая не может ударить по мячу без чужой помощи. Ладно, может, я не знаю, как держать плётку, но так уж сильно помогать мне не надо.