– Если бы Андрюха был в порядке, сидел бы сейчас с нами, – перекидывая огромный ломоть мяса на тарелку Бахрушина, произнес Порубов.
– Сидел бы вот на этом месте, Все трое улыбнулись. Каждый вспомнил компанейского Андрея Подберезского.
– А что-то про вашего Гришу Бурлакова ничего не слышно?
– Жив-здоров Бурлак, если свистнуть, приедет, – сказал Комбат. – Я недели две назад с ним по телефону говорил, он меня, как всегда, на охоту тянул, а я решил к Мишане съездить.
– Ты не жалеешь, Борис Иванович? – спросил Порубов.
– Чего жалеть, тебя хоть на путь истинный наставил.
– О чем это вы? – улыбнулся Бахрушин, старательно отрезая от большого куска мяса маленький кусочек.
– Он знает, о чем, – Комбат строго взглянул на Мишаню.
– Ясное дело, знаю.
– Значит, давайте договоримся так: завтра утром я к вам подъеду, все обсудим подробно и начнем действовать. Я привезу кое-какие фотографии, дам вам ориентировку.
Хоть все трое и могли выпить, но бутылка осталась недопитой. Мишаня пока еще ничего не понимал.
Когда Бахрушин уходил, он крепко пожал руки своим друзьям:
– В девять я буду у вас. Если что случится, позвоню.
Когда дверь за полковником ГРУ закрылась, Порубов взглянул на Комбата.
– Что делать надо, Иваныч? Серьезное что-нибудь?
– По пустякам Бахрушин меня никогда не беспокоил. Ты можешь на кого-нибудь свои смоленские дела оставить?
– Я их уже оставил.
– На кого? – спросил Рублев.
– На Костю Метелкина.
– На того вертлявого, маленького, с зонтиком?
– Вертлявый, маленький, а в работе сечет. Так что я спокоен.
* * *
За Ибрагимом Аль Хасаном неотступно следили. Окна квартиры, принадлежавшей его русской жене, московской татарке, постоянно находились под прицелом видео-и фотокамер. А иорданец тем временем, казалось, не собирался прятать что-нибудь из своей жизни от посторонних глаз.
По вечерам, когда темнело, он сидел с женой в гостиной, задернув лишь полупрозрачные занавески, которые слегка размывали очертания лиц, но спутать бородатого Ибрагима с женой блондинкой было невозможно. Если он уезжал из дому, то обставлял это с помпой. Машина подкатывала к подъезду, и иорданец, не спеша, с папкой выходил на крыльцо. Запрокидывал голову, подставляя лицо солнцу, и лишь затем садился в машину.
По дороге его шофер не нервничал, хотя слежку обнаружить было несложно.
Пару раз он даже, вроде бы специально, притормаживал, чтобы дать возможность преследователям проскочить вместе с ним на зеленый свет светофора.
Отчет о жизни иорданца наблюдавшие за ним люди регулярно передавали генералу Гаркунову. Тот жадно в них вчитывался:
– Вот, стервец! Вот, нахал! – негодовал генерал. – Разве что мигалку на крыше джипа еще не поставил! Думает, русские дураки, поверят в то, что он собрался мечеть строить!
Особенно забавляли генерала записанные разговоры иорданца с женой. В первые два дня он требовал, чтобы ему на стол клали расшифровки разговоров, но уже через сутки это распоряжение пришлось отменить, генералу доставили кассеты с записью голосов. Иорданец отличался любвеобильностью, и поэтому записывать буквами охи, вздохи и прочую дребедень не представлялось возможным.
– Не может того быть! – изумился генерал. Из записей выходило, что Ибрагим Аль Хасан за ночь четырежды достиг удовлетворения, а его жена – пять.
– Араб, – коротко прокомментировал это техник, обслуживающий аппаратуру. – Я однажды за шейхом из Эмиратов следил, так тот вообще…
Генерал, находившийся в солидном возрасте, не дал ему закончить:
– В другой раз расскажешь. А теперь – кругом марш, делом заниматься!
Звукотехник и фотограф сидели на конспиративной квартире. За окном уже сгустилась ночь. Окна квартиры Аль Хасана были черны, как расплавленный битум, в них отражались низкие, подсвеченные огромным городом облака. «Звукач», у которого уши уже стали красными от постоянного соприкосновения с наушниками, включил динамик и уменьшил громкость. Квартира наполнилась тихими звуками страсти.
Фотограф, сидевший в низком кресле перед журнальным столиком, лениво потягивал пиво.
– Хоть бы по-русски говорил, урод! – бормотал он. – Его жена ни хрена из этого не понимает!
– Зачем тут понимать? – усмехнулся «звукач». – Ласковые слова говорит.
– Что-то слов у него немного.
– Можно подумать, ты в постели весь свой словарный запас используешь?
– Я еще с недельку подежурю, и сам по-арабски трахаться начну! Знаю уже как «быстрее» и «медленнее». Осталось выучить как «глубже» и «нежнее».
– Урод, – вновь отозвался фотограф, – знает же, что мы его прослушиваем, вот и старается. Лучше на наушники звук заведи, а то еще минут десять послушаю ее стоны и сам кончу.
«Звукач» усмехнулся.
– Ты – это ерунда, а вот генерал Гаркунов вряд ли на такие подвиги способен. То-то его достают наши записи, злющий ходит, как скорпион.
Из динамика доносилось частое прерывистое дыхание женщины, она то и дело срывалась на хриплый крик. Ибрагим же дышал размеренно, в такт движениям.
– Ты чего глаза прикрыл? – засмеялся «звукач». – Небось, представляешь себе сцену в подробностях?
– Я бы и в натуре посмотрел, – усмехнулся фотограф, – но этот урод в спальне шторы задернул, даже прибор ночного видения не поможет.
– Давай теперь ты сверху? – прохрипел Ибрагим по-русски после того, как его жена отдышалась.
– Ему еще мало, – возмутился «звукач»! Целый день колесит по городу, как угорелый, наши ребята за ним гоняются, ночью без задних ног падают. Мне Колька жаловался, что после дня слежки за иорданцем у него вечером одна только мысль, лишь бы жена не приставала, сил на нее не остается.
– А этот урод, – вновь обозвал иорданца фотограф, – только сил прибавляет.
– Арабы – одно слово. Говорят, негры еще круче. Тебе когда-нибудь за негром следить приходилось?
– Да, те еще хуже, – отозвался фотограф. – Во-первых, все на одно лицо, а во-вторых, ночью белки только видны да зубы.
– Зато негра в толпе хорошо видно, – мечтательно произнес «звукач». – Я в Анголе служил, там все черные. Слава богу, нам – русским морду ваксой не намазывали. Чуть какая проверка из Красного креста или из ООН приезжала, нас командир выстраивал и говорил: «Если хоть одну белую морду на улице увижу, пристрелю собственноручно!».
– Да, белой мордой меня еще никто не называл, – вздохнул «звукач». – Угомонились бы.