— Салли! — позвала я. — Это я, Клер. У меня для тебя есть работа.

На это Риверс заявил, что Салли достаточно уже на меня поработала и что, мол, я о себе возомнила, встревая между мужчиной и его семьей, и что вообще ему просто не терпится.

— Сделать что, мистер Риверс?

От страха мне казалось, что мои глаза привязаны к длинным ниточкам жевательной резинки, совсем как фантомная рука Ника. «Не терпится ударить меня, избить, — подумала я, — так же, как ты избиваешь свою жену и дочь».

Он сделал шаг в мою сторону, и мне в нос ударил запах перегара от вчерашнего пива. К нему примешивалось что-то еще — запах гниющих зубов, наверно, или вонь от какой-то внутренней болезни. Он стал кричать, что я сука и что он имеет не меньше прав на эту собственность, чем я, знали б только люди.

— Думаешь, ты хозяйка этого гребаного особняка! Можешь спросить этого своего родственничка, уж он-то тебе расскажет.

— Джека Айронстоуна? Что же он мне расскажет?

Его глазки забегали.

— И этот гребаный проныра-пакистанец тоже пусть отваливает!

— Мистер Банерджи? Но мне казалось…

— Гребаные пакистанцы!

— Я думала, вы…

— И этот его гребаный задроченный внук!

— Но мне казалось, вы так гордитесь своими индийскими корнями, мистер Риверс?

Рассел заходился в лае, натягивая поводок.

Риверс топнул на него ногой.

— Убери эту гребаную крысу с глаз моих долой, или я… Я взяла Рассела на руки; он рычал и отчаянно вырывался.

— Давайте, ударьте меня, мистер Риверс. — Не знаю, откуда вдруг взялось мужество. — Ударьте меня, и я напущу на вас службу соцобеспечения и совет попечителей Эдема так быстро, что вы глазом моргнуть не успеете.

Кажется, он и впрямь собирался меня ударить. Но тут рядом с ним появилась миссис Риверс, положила руку ему на плечо и стала убеждать меня, что ее муж не плохой человек, просто волнуется из-за работы, и, пожалуйста, не зовите социальщиков, мисс Флитвуд, с Салли все в порядке. «Социальщиками» здесь называли службы социального обеспечения. Она произнесла это слово так выразительно, как будто говорила о какой-то болезни.

С Салли, впрочем, не все было в порядке. Глаза на распухшем от побоев лице потухли; она подняла руку в таком жесте, который тотчас же заставил меня устыдиться своего нежелания встретиться лицом к лицу с ее отцом. Отступив туда, где кулаки Риверса не могли меня достать, я сказала настолько твердо, насколько позволял мой голос:

— Я знаю, чем вы занимаетесь, мистер Риверс, и все остальные тоже знают. Мы наблюдаем за вами. Помните об этом. И я завтра же пойду к социальщикам, если Салли не вернется в сад.

Когда я закончила свою речь, мои руки тряслись.

Салли вернулась. Но на все мои вопросы она лишь покачала головой и попросила ничего не рассказывать социальщикам, из страха, что ее мама потеряет дом. А ее мать слонялась по Эдему как побитая собака, бормоча, что Риверс уже несколько лет сидит без работы. Сам Риверс какое-то время сторонился меня и свел к минимуму шум своей взбаламученной семьи. Но то была не последняя его стычка с Салли, если судить по старым синякам, найденным на ее теле патологоанатомом. Риверс просто приберегал свою досаду и злость про запас, хранил, как деньги на банковском счете, позволяя им расти и накапливая проценты. А потом взял и спустил их на свою дочь.

11

— И это все? — спросил меня следователь. — И из-за этого вы подозреваете Риверса?

— Да… нет. Еще у него бывали ночные гости. — Я начинала связывать воедино все события той весны. — Первый раз я заметила их в марте.

Я проснулась и услышала рычание Рассела; он прижал нос к подоконнику так крепко, насколько позволял его крошечный рост. Он боится темноты, так что, желая успокоить пса, я взяла его на руки и выглянула в окно, где луна четко высветила двух мужчин возле задней двери моего дома — негра и белого. Повинуясь какому-то шестому чувству, я зажала пасть Расселу, чтобы он не залаял, и не убирала руку, пока их силуэты не растворились в зарослях бамбука. Через несколько секунд они появились уже у ворот дома Салли, ворота открылись, и эти двое исчезли внутри. И все. Ворота моего сада не были заперты. Они не вламывались. Что же меня тревожило?

— Их молчание, — сказала я следователю. — Если бы они орали или были пьяны, то было бы не так страшно.

— Вы сообщили о них?

Я понимала, что он задал вопрос лишь для проформы. В конце концов, о чем тут было сообщать?

— Нет, я…

Мучась бессонницей после ночного визита, я решила заняться обработкой своих снимков в подвале, который Салли помогла мне превратить в маленькую, но вполне приличную проявочную. Недавно я начала делать коллажи из фотографий Салли, работающей в саду, накладывая их путем двойного экспонирования на ботанические этюды, снятые при помощи изобретенной Вэлом гибридной рентгеновской камеры. Этот аппарат мог проникнуть достаточно глубоко внутрь растения, чтобы высветить слои серых тонов, настолько насыщенных, что они казались почти зелеными. На одной картинке прожилки листа причудливо и жутковато сливались с поднятой рукой Салли; на другой ее пальцы тянулись параллельно стволу растущего дерева, а костлявая ступня выглядывала из-под замшелых сучьев тиса. В ту ночь, охваченная дурными предчувствиями, я начала еще более мрачную серию, комбинируя на этот раз рисунки цветов и снимки Салли с судебными фотографиями, напоминавшими мне женщин Пикассо или скульптуры Генри Мура, где все в неправильном порядке и отверстия находятся не там, где надо.

Кроме того, я использовала фотографии нескольких занятных экземпляров из подвала — тех, что вполне могли украсить какой-нибудь викторианский паноптикум; среди них выделялся череп ребенка, из родничка которого рос второй череп, поменьше размером. Лица были повернуты в разные стороны, и меньшая, несовершенная голова казалась перевернутой вверх тормашками. На этикетке было написано: «Craniopagus parasiticus. Череп бенгальского мальчика с двумя головами, возраст — четыре года, считается сильно обгоревшим в младенчестве». Снимок головы я почти безупречно совместила со страницей из дневника Магды: «Растительная тератология» [23] до недавнего времени все необычные образования считались чудовищами, которых следует сторониться, отклонениями от нормы, не имеющими права на существование».

Закончив печатать коллажи, я заглянула во все шкафчики в подвале и нашла альбом для вырезок; там были изображения орхидей и маков, снабженные аккуратными комментариями. Я узнала руку Джозефа Айронстоуна: «Художники и анатомы всегда стремились понять, что же отличает наш вид от более примитивных форм жизни, и особое внимание обращали на кости, эти строительные леса, поддерживающие позвоночных. Я, однако, желаю установить незримое, дать определение человечности и бесчеловечности — тому, что я называю Я против Не-Я».