Явно сгорая от нетерпения, Вэл пошел за своей миллиметровкой и проволокой.
— Превосходные кости! — крикнул он мне и пошел обратно, не переставая говорить. — Может, нам удастся сохранить этот верхний скелет в качестве учебного образца.
Начиная с черепной коробки, мы принялись размечать координатную сетку, забивая в землю вокруг места захоронения колышки и натягивая между ними тонкую проволоку.
— Бангладеш раньше был таким замечательным источником скелетов, — вздохнул Вэл. — Теперь нам приходится довольствоваться пластиком — а ведь и это дорого! Больше четырехсот фунтов за пластиковый скелет — и даже не лучшего качества!
Эту жалобу Вэл повторял уже сотни раз, и теперь, сдержав усмешку, я начала фотографировать, пока он работал. К счастью, мои вилы вошли в землю под углом, лишь оцарапав край черепа. Земля защитила его, точно шлем боксера.
— У тебя здесь есть вода поблизости? — спросил Вэл, доставая одну из ячеистых сеток, которыми пользовался для просеивания и промывания земли на более мелких участках координатной сетки.
Я размотала шланг и принесла ему.
Вэл аккуратно разложил рядом с собой лопатки и совочки различных размеров, пару кистей, чтобы счищать землю с более тонких косточек, и несколько чайных ложек. Работая медленно и терпеливо, как всегда, он принялся замерять положение тела и отмечать его в своем блокноте с миллиметровкой, точно художник, оценивающий величину чернового наброска, прежде чем превратить его в более монументальную работу.
Примерно в середине этого процесса прибыл полицейский и осмотрел пулю, которую мы нашли.
— Выпущена, вероятно, из какого-нибудь старого пистолета военного образца, — сказал он, вполне удовлетворившись уверениями Вэла, что найденные кости слишком стары, чтобы иметь отношение к какому-нибудь из неразгаданных убийств за последние пятьдесят лет. Он уехал после того, как мы обещали прислать ему копию готового отчета.
— Интересно, — произнес Вэл, соскабливая землю с области таза верхнего скелета при помощи чайной ложечки. — Сними-ка это крупным планом. Содержимое кармана куртки этого парня осталось невредимым, даже когда сгнила ткань, и провалилось внутрь. — Когда я закончила фотографировать, Вэл пригляделся. — Ну, что у нас тут — несколько старых мелких монеток, возможно, медальон… — Он поплевал на поверхность коробочки и вытер грязь. — А внутри, похоже, волосы. И еще что-то вроде табакерки. — Он протянул мне маленькую ржавую коробочку с надписью «Сенчури».
Взломав ее, мы обнаружили внутри тысячи крошечных серовато-черных семян.
— Мак? — спросила я.
— Может быть.
Он начал сортировать почву под скелетом. Некоторые кости были человеческие, но большая их часть, по мнению Вэла, принадлежала животным — коровам, свиньям, очень много — лошадям.
— Не удивлюсь, если мы с тобой раскопали ту самую кучу костей, которую, как ты мне рассказывала, Лютер выкупил у мясника. Вполне годится, чтобы спрятать жертву убийства, а? — Он вынул тяжелую кость голени и указал на следы распила на ней. — Это сделал мясницкий нож, если не ошибаюсь.
За несколько лет мы сфотографировали так много костей, что в моей голове отпечатались все их тайные знаки. Как любители пешего туризма учатся понимать условные обозначения, используемые на картах для гор и рек, так и я могу отличить накладывающиеся друг на друга изгибы, оставшиеся от маятниковой пилы, от прямых надрезов ленточной пилы или крошечных квадратиков, сделанных слесарной ножовкой.
— А как же человеческие останки? — спросила я Вэла.
— Не считая верхнего скелета, все они перемешаны с костями животных. Не исключено, что мясник своим копанием потревожил старое захоронение. А может, это сделал убийца! — Он сел на пятки и стал изучать тисовое дерево, бросавшее тень на нашу работу. — Ты слышала о древней традиции хоронить покойников в корнях тисов? Возле тисовых деревьев, этих предшественников церковных погостов, где они обычно и вырастают, часто находят старые кости, запутавшиеся в корнях; самые ранние из них относятся примерно к тысяча двухсотому году нашей эры, кажется. Большинство тех человеческих останков, что мы нашли здесь, гораздо более современные, но, может, тут есть какая-то связь.
Я положила руку на обомшелый бок полого ствола, туда, где кора зелеными пальцами убегала в землю.
— По-твоему, сколько лет этой красоте?
— Нельзя сказать. Они утрачивают сердцевину из-за грибкового гниения, как твое дерево, когда им примерно пятьсот лет, и после этого становится невозможно определить возраст по кольцам. В итоге обычно получается так, что внешний цилиндр белого дерева поддерживает крону, а снаружи все дерево снова утопает в молодых побегах.
Он сказал, что тисы, так же как и баньяны, обладают способностью пускать воздушные корни, разве что в случае тиса они находятся внутри пустого ствола, и дерево возрождается из собственной сердцевины. Когда ветви коснутся земли, они пустят корни, опять же как и баньян, и произведут новую семью клонов.
— Неужели нет никакого способа их датировать? — спросила я. Мое семейное дерево.
— Единственный надежный способ — это записи. Приходские книги могут послужить хорошим источником. Даже в кадастровой «Книге судного дня» Вильгельма Завоевателя упоминаются такие деревья. В отдельных случаях можно датировать их по возрасту и расположению костей, которыми перемежаются их корни.
Однако по-настоящему древние тисы появились задолго до человеческих записей. В Шотландии Вэл бродил вокруг настоящего исполина, разбитого левиафана, считавшегося старейшим растением на земле. Может, ему было пять тысяч лет, может, больше; его стволы-близнецы поднимались из общей корневой системы. Пустая сердцевина другого тиса, который он видел, настолько разрослась в ширину, что составляла теперь пятьдесят два фута в обхвате, хотя от самого дерева остался только хендж из серебристых деревянных менгиров.
— Как две капли воды похожи на наши древние ритуальные круги из камней, — сказал он. — А еще верят, что внутри этого дерева собирались друиды, так же как в Эйвбери и Стоунхендже. Тисы всегда связывали со смертью и возрождением.
С помощью топора мы прорубили некоторые корни, лежавшие под соусом из целых костей, и обнаружили еще больше останков — окостенелую мозаику сколов и кусочков. И тут на эту скелетную перхоть слетелись птицы, предвкушая пир из жучков и червячков, которых мы выудили на поверхность. Целый день мы составляли список моего костяного сада. Когда Вэл наконец уехал, набив рюкзак, я сделала себе сандвич с арахисовым маслом и забралась в постель. Мой бутерброд прикончил Рассел, а в это время вокруг меня стонал и кряхтел мой дом, все глубже погружаясь в лондонскую глину. Оседание грунта, вот как это здесь называется, и каждый дом опускается вниз, словно тонущий корабль. Я заснула, строя планы побега с обломков крушения.
Комплекс строений ЮНИСЕНС являл собой ту корпоративную безликость, которая сама по себе уже отличительная черта Примыкающие друг к другу стручки приземистых белых прямоугольных зданий напоминали пачку рассыпанных деловых конвертов с еще не надписанным адресом. Комплекс простирался на несколько акров холмистой сельской местности, где за каждой складкой рельефа скрывались все новые и новые стручки и назначение каждого отдельного здания определялось лишь алфавитными вывесками: Корпус Б, Корпус В2. Все здесь было искусственным, кроме деревьев, выглядевших так, как будто им неуютно; они гнездились там и сям, похожие на увеличенные модели пластиковых посадок с архитектурных макетов. Тем разительней был контраст с кабинетом Кристиана Гершеля, где личность хозяина отпечаталась, как монограмма на дорогом чемодане из великого века путешествий, с тем самым влажным запахом кожи и дерева, отполированного десятилетиями чужой покорности. Я ощущала себя раздавленной этими стенами, на которых висели нарисованные от руки карты, напоминавшие о попытках колониального захвата на заре империи, грамотами и дипломами Гершеля, вставленными в рамочки, и размером его стола, настоящей ореховой крепости, идеально соответствовавшей этой комнате, хранившей память о судьбоносных решениях и членстве в клубах, куда женщинам вход воспрещен.