Они и одеты одинаково: заляпанные краской халатики поверх вытянутых футболок и мешковатых штанов, но при этом Софи умудряется сохранять опрятность, а Джилли выглядит замарашкой, как обычно. Из них двоих краска в волосах только у нее.
— Чем странные? — спрашивает она.
Время почти четыре часа утра. Узкие улочки Старого рынка пустынны и тихи, разве что иногда проскользнет бродячий кот, а они, когда захотят, могут быть еле слышны, как тени шепота, присутствовать таинственно и молчаливо, как призраки. Молодые женщины работали в студии Джилли над одной картиной, сотрудничество, целью которого было объединить изысканную точность рисунка Джилли с временным пристрастием Софи к ярким, пламенеющим тонам и фигурам, переданным несколькими штрихами.
Ни одна из них не была уверена в успехе эксперимента, но обе получали от него столько удовольствия, что результат был уже не важен.
— Ну, они вроде как сериал, — ответила Софи. — Знаешь, когда все время видишь во сне одни и те же места, одних и тех же людей, одни и те же события, только каждую ночь история движется все дальше и дальше.
Джилли кинула на нее завистливый взгляд:
— Как мне хотелось видеть такие сны. Кристи они снились. По-моему, это он говорил, что их называют снами просветленности.
— Они какие угодно, но только не просветленные, — сказала Софи. — На мой взгляд, просто странные.
— Да нет. Просветленные означает, что когда ты спишь, то знаешь, что спишь и поэтому как бы управляешь тем, что происходит в твоем сне.
Софи рассмеялась:
— Хотелось бы мне, чтобы это было так.
4
На мне длинная юбка в складку и простая крестьянская блузка, знаешь, с низким таким вырезом. Не знаю, почему вдруг. Терпеть этот покрой не могу. Всегда кажется, что только наклонишься и все наружу вывалится. Наверняка мужик какой-нибудь придумал. Венди любит иногда во что-нибудь такое нарядиться, а я нет.
И босиком ходить тоже не люблю. В особенности в таком месте, как это. Под ногами у меня тропинка, только раскисшая вся, грязь так и чавкает между пальцев. Немного приятно даже, только у меня все время такое чувство, что вот-вот пакость какая-нибудь подползет незаметно и пощекочет мою босую ногу, поэтому идти мне не хочется, но и на месте стоять тоже не хочется.
Я оглядываюсь, но вижу только топь. Плоская заболоченная низина, из которой лишь кое-где торчат старые кряжистые ивы да осины в клочьях какой-то ползучей растительности, больше всего похожей на бороды испанского мха, как его рисуют на картинках, изображающих Эверглейд, только это точно не Флорида. Ощущение такое, как будто я в Англии, хотя почему, не знаю.
Зато я знаю, что, сойди я с тропы хотя бы на шаг, окажусь по колено в грязи.
Я вижу тусклый свет, он далеко, и тропа идет совсем в другую сторону. Меня так и тянет к нему, он будто зовет меня, обещая гостеприимство, как всегда бывает с любым источником света в темноте, но мне не хочется рисковать и соваться туда, где грязь глубже и бочажины стоячей воды серебрятся в бледном свете звезд.
Кругом грязь и камыши, тростники, рогоз да осока, а я хочу домой, в свою постель, но никак не могу проснуться. Пахнет странно, то ли гнилью, то ли водой застоявшейся. Что-то ужасное непрерывно мерещится мне в тени развесистых деревьев, особенно ив, под которыми все затянуто осокой и водяным подорожником. Такое чувство, будто за мной непрерывно следят со всех сторон. Черные уродливые существа схоронились в воде и, по-лягушачьи выставив головы на поверхность, наблюдают. Кикиморы всякие, боглы и прочие темные твари.
Вдруг что-то зашуршало в зарослях рогоза и камышей в нескольких шагах от меня. Сердце готово выскочить у меня из груди от страха, но я подхожу поближе и вижу, что это всего лишь птица запуталась в силках.
«Тише», — говорю я ей и делаю еще шаг.
Стоило мне прикоснуться к сети, как птица точно обезумела. Начала долбить клювом мои пальцы, но когда я заговорила мягким, ласковым тоном, понемногу успокоилась. Сеть вся в узлах и петлях, и я работаю медленно, потому что не хочу сделать больно птице.
— Оставила бы ты его, как есть, — слышу я голос, оборачиваюсь и вижу старуху, которая стоит на тропе позади меня. Откуда она взялась, не знаю. Каждый раз, когда я вытаскиваю из грязи ногу, раздается противный чавкающий звук, но она подошла совсем неслышно.
Она похожа на сморщенную старую каргу, которую Джилли нарисовала для Джорди, когда у того приключился бзик и он начал собирать мелодии для скрипки со словом «ведьма» в названии: «Ведьма в печи», «Старая ведьма, ты меня убила», «Ведьма с деньгами», и бог знает сколько еще.
Так вот она в точности как на том рисунке, сморщенная, старая, согнутая в дугу и... высохшая. Как хворост, как страницы старой книги. Будто она все убывала и убывала с годами. Волосы редели, тело худело. Зато глаза такие живые, что глянешь в них и голова закружится.
— Зря ты ему помогаешь, себе только хуже сделаешь, — добавляет она.
Я отвечаю, что не могу его бросить. Она долго глядит на меня, потом пожимает плечами.
— Так тому и быть, — говорит.
Я жду еще немного, но ей, кажется, нечего больше сказать, и я возвращаюсь к птице. Удивительное дело, сеть, которая раньше казалась безнадежной головоломкой узлов и петель, теперь распутывается сама, стоит мне прикоснуться к ней. Я осторожно обхватываю птицу ладонями и тяну на себя. Высвобождаю и подбрасываю в воздух. Она, каркая, описывает круги у меня над головой, один, второй, третий. Потом улетает прочь.
— Здесь небезопасно, — говорит старушка.
А я про нее и забыла. Я возвращаюсь на тропу, мои ноги измазаны вонючей болотной жижей.
— Почему? — спрашиваю я.
— Когда Луна еще ходила в небе, вот тогда здесь все было спокойно, — отвечает она. — Темным тварям не нравился ее свет, они прямо из кожи выпрыгивали, торопились убраться куда подальше, когда она выходила на небо. Теперь-то им нечего бояться, они ведь ее обманули, в ловушку заманили, да-да, вот потому-то всем здесь небезопасно стало. И тебе, и мне. Так что пойдем-ка лучше отсюда.
— Заманили в ловушку? — эхом повторяю я. — Луну?
Она кивает.
— Где?
Она указывает рукой на далекий свет над болотами, который я заметила раньше.
— Вон там они ее утопили, под Черной Корягой, — говорит она. — Я тебе покажу.
Она хватает меня за руку и, не дав опомниться, тащит за собой через камыши и осоку, только грязь чавкает под моими босыми ногами, но это ее, кажется, нисколько не беспокоит. На берегу какого-то открытого водоема мы наконец останавливаемся.
— Теперь смотри, — говорит она.
Вытаскивает что-то из кармана передника и бросает в воду. Этот предмет, то ли обломок чего-то, то ли галька, то ли что еще входит в воду без всплеска, не оставив даже ряби на поверхности. Озерцо тут же начинает мерцать, и в неверном дрожащем свете вырисовывается картина.