Поэтому когда она все-таки, вернулась, то оказалась очень слаба, ведь ей было так грустно. Вот почему кикиморы и боглы смогли заманить ее в ловушку.
И тут я расхохоталась. Это же надо: я сплю и вижу сон, в котором я стою по пояс в холодной вонючей воде и разыгрываю классический сценарий о покинутом ребенке. Как будто произошла какая-то ошибка и в один прекрасный день родители придут и заберут их в волшебный мир, где их все будут любить.
А еще в детстве я винила себя в том, что мать нас бросила: с детьми, которых оставляют родители, такое тоже бывает. Что бы ни случилось плохого, ребенок всегда чувствует вину, как будто это и в самом деле из-за него. Но я выросла. И научилась с этим справляться. Я поняла, что я совсем не плохая и что я не виновата в том, что мать от нас ушла, и мой отец тоже хороший человек и тоже ни в чем не виноват.
Конечно, мне и сейчас хочется знать, почему мать нас оставила, но теперь я понимаю, что какова бы ни была причина, искать ее надо в ней, а не в нас с отцом. Так же как я понимаю, что это всего лишь сон и утопленница вряд ли похожа на меня, скорее мне это кажется. Просто я хочу, чтобы она оказалась моей матерью. А еще я хочу, чтобы она тоже была не виновата в том, что ей пришлось нас покинуть. Я хочу спасти ее, чтобы мы трое опять были вместе.
Но этого не будет. То, что по правде, и то, что понарошку, никогда не смешиваются.
А так хочется. Так хочется взять и разыграть этот сценарий до конца. Я знаю, что болотной нечисти просто надо, чтобы я заговорила, тогда они смогут и меня тоже утопить в пруду под корягой, что они вовсе не собираются выполнять обещанное, но сон-то, в конце концов, мой. Я могу заставить их сдержать обещание. Просто надо взять и высказать свое желание вслух.
И тут я понимаю, что все происходит на самом деле. Не в том смысле, что я могу как-то пострадать здесь, а в том, что если я сделаю, как хочется мне, пусть даже во сне, мне все равно придется жить с этим, когда я проснусь. Неважно, что это сон, ведь я все равно это сделаю.
Боглы предлагают выполнить мое самое заветное желание, если я позволю Луне утонуть. Но если я соглашусь, то ее смерть будет на моей совести. Даже если она ненастоящая, это ничего не меняет. Мое согласие будет значить, что я готова дать другому умереть, только бы вышло по-моему.
Я сосу камешек, перекатываю его во рту туда-сюда. Опускаю руку в вырез блузки и нащупываю между грудей ореховый прутик. Поднимаю руку, отбрасываю с лица волосы, смотрю на троицу поддельных Джэков и улыбаюсь им.
«Мое заветное желание, — думаю я. — Что ж, будь по-моему».
Не знаю, получится ли, но мне просто надоело, что в моих снах все время распоряжаются другие. Я поворачиваюсь к камню, упираюсь в него обеими руками и, не выпуская орехового прутика, который торчит у меня между пальцев, толкаю. Камень начинает заваливаться на бок, а кикиморы, боглы и прочие чудища испускают дружный вопль. Я смотрю вниз, на женщину в воде, вижу, как она открывает глаза, улыбается, но тут становится так светло, что я слепну.
Когда ко мне наконец возвращается зрение, я оказываюсь на берегу пруда совсем одна. В небе висит здоровенная яркая лунища, на болотах от нее светло как днем. Все сбежали: кикиморы, боглы и прочая нечисть. Только вороны по-прежнему сидят на ветвях мертвой ивы, но едва я бросаю на них взгляд, вестники смерти срываются с места и, громко хлопая крыльями и хрипло каркая, описывают над деревом круг и уносятся прочь. Камень лежит на боку, наполовину уйдя в воду.
А я все еще вижу сон.
Я стою здесь, по пояс в вонючей воде, в руке у меня ореховый прут, во рту — камешек, и смотрю на большую полную Луну до тех пор, пока мне не начинает казаться, что ее свет поет у меня в жилах. Я словно опять с Джэком в амбаре, вся горю, но теперь это другое пламя, оно выжигает черноту, которая копилась в моей душе долгие годы, как копится в душе каждого, и на мгновение я сама становлюсь огнем, чистым и светлым, и пылаю, будто костер в Иванову ночь, оставаясь в то же время женщиной.
И тут я просыпаюсь в своей постели.
Лежа в кровати, я смотрю в окно, но в нашем мире темно, Луны по-прежнему нет. На улицах тишина, город погружен в молчание, а я лежу с ореховым прутом в руке и камешком за щекой, а глубоко внутри меня пылает огонь.
Я сажусь и сплевываю камешек в ладонь. Подхожу к окну. Это уже не волшебный сон; это — явь. Я знаю, что Луна светит отраженным светом. Она по-прежнему на месте, хотя и не видна из-за того, что Земля встала между ней и Солнцем.
А может быть, она все-таки ушла в другой мир, чтобы снова наполнить свою лампаду, прежде чем продолжать еженощное странствие по небу.
У меня такое чувство, будто я узнала что-то новое, правда сама еще пока не пойму что. Не знаю, какой во всем этом смысл.
11
— Как ты можешь так говорить? — восклицает Джилли. — Господи, Софи, это же так очевидно. Она и в самом деле была твоей матерью, и ты насамом деле ее спасла. А Джэк был той птицей, которую ты высвободила из силков в самом первом сне. Джэк Ворон — разве непонятно? Вообще-то он опасный парень, но добрым поступком ты завоевала его доверие. Видишь, все сходится.
Софи медленно качает головой:
— Хотелось бы и мне в это верить, — говорит она, — но то, чего нам хочется, и то, что есть на самом деле, не всегда совпадает.
— А как же Джэк? Он ведь будет тебя ждать. И матушка Погода? Они оба все время знали, что ты — дочь Луны. А это что-то да значит.
Софи вздохнула. Погладила кота, прикорнувшего у нее на коленях, представила, будто касается темных мягких кудрей ворона, который может оборачиваться человеком в стране, существующей лишь в ее снах.
— Наверное, — сказала она, — это значит, что мне просто нужен новый парень.
12
Джилли ужасно милая, я очень ее люблю, но она во многом наивна. Или, может, ей просто нравится изображать простушку. Она готова верить всем и каждому, лишь бы речь шла о волшебстве.
Конечно, я тоже верю в волшебство, в то, которое превращает гусеницу в бабочку, я верю в чудо и красоту окружающего мира. Но я не могу поверить в реальность сна. Я не верю в то, на чем настаивает Джилли: будто во мне есть волшебная кровь, потому что я — дочь Луны.
Хотя, должна признать, хотелось бы.
В ту ночь я больше не ложусь. Брожу по квартире, пью кофе, чтобы не заснуть. Я боюсь засыпать, боюсь снова увидеть сон, который может оказаться явью.
А может, наоборот.
Когда начинает светать, я включаю душ и долго стою под ледяной струей, потому что перед этим мне опять вспомнился Джэк. Если допустить, что последствия неправильного выбора, сделанного мною во сне, сказались бы в реальности, то нет ничего странного в том, что пробужденное во сне либидо продолжает бесноваться наяву.
В надежде вернуться во времена невинности, я надеваю одежду, которую не носила лет сто. Белая блузка, линялые джинсы, сапоги и вытертый пиджак, который принадлежал еще моему отцу. Он из бордового бархата, с черными бархатными лацканами. Черная шляпа с плоской тульей и слегка изогнутыми полями завершает картину.