Профессор и его спутница заказали яблочный струдель, пирожные, кофе и взбитые сливки с шоколадом. Расплачиваясь, они оставили Габриэле щедрые чаевые, изрядно смутив ее, а сами подошли к стойке, чтобы поговорить о чем-то с мистером Баумом.
С тех пор профессор и миссис Розенштейн начали приходить в кафе каждый день, всегда в одно и то же время. Это превратилось в своего рода ритуал, однако Габриэла никогда больше не брала у них чаевые. Когда профессор попытался во второй раз вручить ей деньги, она сказала, что это совершенно ни к чему, что ей вполне достаточно того внимания, которое они к ней проявляют. Она ни за что не возьмет с них ничего сверх положенного.
В понедельник, который был ее выходным днем, Габриэла ходила в прачечную самообслуживания. Возвращаясь, она встретилась у дверей пансиона с миссис Розенштейн, и та пригласила ее посидеть в гостиной. Как она потом сказала в разговоре с мадам Босличковой, Габриэла выглядела гораздо лучше, чем прежде. Когда вечером Габриэла спустилась в общую гостиную, профессор пришел к тем же выводам. Молодая девушка определенно выглядела не такой убитой горем, как несколько дней назад, да и на щеках ее появился нежный, едва заметный румянец.
Вскоре, воспользовавшись тем, что за большим столом завязалась карточная партия, профессор отвел Габриэлу в сторонку, чтобы поговорить поподробнее.
— Герр Баум сказал мне, что ты была монахиней, — промолвил он негромко (по праву старшего, профессор начал называть Габриэлу на «ты», предварительно испросив ее разрешения). — Он ничего не перепутал?
Услышав эти слова, Габриэла слегка вздрогнула. Она не ожидала такой болтливости от мистера Баума. Впрочем, вряд ли профессор расспрашивает ее из любопытства. У него было доброе сердце, и он, вероятно, хотел знать, что за беда с ней стряслась. Но хотя Габриэла была благодарна ему за внимание, рассказать ему всю свою историю она пока не решалась.
— Нет, сэр, не совсем, — ответила она и виновато потупилась, но тотчас снова подняла голову. — Я была новоначальной послушницей, новицианткой. Это не совсем одно и то же.
— Да, — улыбнулся профессор, и Габриэла покраснела. Уж конечно, такой человек должен был разбираться в подобных вещах. — Уже головастик, но еще не лягушка.
Габриэла не удержалась и фыркнула.
— Не думаю, чтобы сестрам понравилось ваше сравнение, — заметила она.
— Я не имел в виду ничего обидного, — поспешил извиниться профессор. — Когда я преподавал в Гарварде, среди моих студентов попадались священники, правда, в основном иезуиты. У меня осталось о них самое приятное впечатление. Хорошо воспитанные, любознательные и удивительно открытые молодые люди. Насколько я помню, они никогда не проявляли религиозной нетерпимости. Кстати, как долго ты пробыла в монастыре?
Этот вопрос, заданный без всякой паузы, застал Габриэлу врасплох. Несколько мгновений она колебалась. Слишком многое пришлось бы объяснять. А ей до сих пор было больно и неприятно вспоминать о том, как она попала в монастырь, а тем более почему ей пришлось оттуда уйти. С Другой стороны, профессор ей очень нравился. Лгать ему не хотелось.
— Двенадцать лет, — сказала она, и взор ее затуманился печалью. — Я фактически там выросла.
— Значит, на самом деле ты — сирота? — ласково спросил профессор, и Габриэле опять показалось, что он спрашивает не просто так. Ему не все равно, что с ней было и как она жила.
— Нет, мои родители живы, — ответила она. — Просто они отдали меня в монастырь, когда мне было десять. И это единственное место на свете, которое я считаю своим домом, — добавила Габриэла твердо.
Должно быть, профессор почувствовал в ее словах затаенную горечь и не стал расспрашивать дальше. Вместо того, чтобы поинтересоваться, почему родители отдали ее в монастырь, он сказал:
— Наверное, это очень трудно — быть монахиней. У меня, я думаю, ничего бы не вышло. Во-первых, я люблю поспать. Кроме того, обет безбрачия никогда меня особенно не привлекал… — тут он лукаво покосился на миссис Розенштейн и добавил:
— Во всяком случае, до недавнего времени. Теперь я готов признать, что в целибате есть свое рациональное зерно.
Эти слова профессора заставили Габриэлу негромко рассмеяться. Она уже знала, что профессор Томас уже больше двадцати лет хранит верность своей покойной жене и за все это время у него ни разу не появилось желания жениться вторично.
— Между прочим, — продолжал он, — я несколько раз дискутировал на эти темы с моими учениками-иезуитами, и им так и не удалось убедить меня в том, что эта догма обоснованна и имеет право на существование…
Тут Габриэла вспомнила о Джо, и профессор, увидев выражение ее глаз, поспешно прервал сам себя.
— Прости, я сказал что-нибудь не то? — участливо спросил он.
— Н-нет… Разумеется, нет, просто… Просто мне очень недостает монастыря и всего, что было с ним связано, — ответила она, грустно глядя на него. — Мне было нелегко покидать моих сестер.
По тому, как она это сказала, профессор понял, что Габриэлу вынудили уйти, и он почел за благо переменить тему.
— Расскажи мне лучше, что ты пишешь, — попросил он.
— Рассказывать-то особенно нечего… — улыбнулась Габриэла. — Просто время от времени, когда мне этого хотелось, я садилась за стол и писала стихи, короткие рассказики и даже сказки для детей. У нас в монастыре были две маленькие девочки-сироты из Лаоса. Я обучала их английскому и рассказывала сказки собственного сочинения. Наверное, это совсем не то, к чему вы привыкли у себя в Гарварде.
— Лучшие наши писатели говорили мне то же самое о своих лучших произведениях. А плохие, знаешь ли, всегда спешат уверить, что их новая вещь — настоящий шедевр, который непременно понравится публике, — возразил профессор. — С тех пор я остерегаюсь тех, кто на все лады хвалит свою работу. Их «шедевры» — это длиннейшие и скучнейшие романы. После первых же страниц нормального человека начинает клонить в сон.
И, как бы в подтверждение своих слов, профессор Томас покачал перед лицом Габриэлы своим худым и тонким пальцем, который миссис Розенштейн называла «знаменитым». Этим жестом профессор когда-то приводил в чувство нерадивых или зарвавшихся учеников.
— Так когда же, учитывая все вышесказанное, я смогу познакомиться с вашими работами, мисс Харрисон? — ласково, но настойчиво спросил он. Габриэла снова подумала о том, что профессор придает слишком большое значение вещам, которые, с ее точки зрения, того не стоили.
— Но у меня правда с собой ничего нет, — ответила она.
— Так напиши что-нибудь! — сказал профессор. — Профессия писателя тем и хороша, что для работы ему нужны только стопка бумаги, карандаш и немного вдохновения.
«…А также талант, фантазия, вера в свои силы, свободное время, усидчивость и душа, которую надо вложить в каждого героя, чтобы даже на бумаге он смог жить по-настоящему», — мысленно продолжила список Габриэла. С тех пор как умер Джо, ей часто казалось, что у нее вынули душу, а без этого все остальное было просто бесполезно.