Эта тридесятерица состояла из отборнейших, наихрабрейших, видных собою юнаков: граничар, жителей пограничных мест, равно ненавидевших оттоманцев и швабов; шайкашей [39] с Босны, Савы, Дрины; романийских охотников, известных своею меткою стрельбою. Георгия они чтили как божьего пророка, и если кто-то оказался недоволен, когда он возложил звание харамбаши [40] на Миленко, никто этого не показал – кроме самого Миленко, считавшего Вука прирожденным командиром и желавшего всецело подчиняться только ему. И Вук воспользовался этим, ответив с улыбкою:
– Да, я командир – на своей войне, на своей земле. А здесь твоя земля, твоя война. Тебе и вести нас в бой.
Тут споры и закончились – к особенному удовольствию Арсения, которого била дрожь при одной только мысли, что он может оказаться во власти Москова. Поэтому Арсений особенно охотно вызывался сопровождать Георгия в его поездках по Сербии, которые, когда в его чете появился новый глава, стали еще чаще. Он хотел встретиться со всеми харамбаши гайдукских отрядов: и на территории, захваченной османами, и за линией австро-венгерской границы, не теряя надежды сплести сеть народного восстания, которая в условленное время опутает всю страну, чтобы сквозь ее мелкую ячею не проскользнул ни один завоеватель. Но если из Боснии, Герцеговины, Старой и Новой Сербии, тем паче Черногории он возвращался исполненный надежд, то из Далмации, Славонии, Срема и особенно Хорватии приезжал такой измученный и удрученный, что у Вука душа болела при виде его. О том, что его гнетет, Георгий говорил немного, да Вук и так чувствовал, что главное уже было сказано при первой встрече: если мусульмане убивали тело сербского народа, то католики норовили сгубить прежде всего его душу, и трудно решить, что было страшнее.
Чем дольше Вук жил в Сербии, тем больше проникался ее бедами и постигал ее заботы. Порою он вспоминал Россию и думал: «Храни господь русских от той поры, когда они будут принуждены собирать кровь свою, рассеянную по свету, считать некогда богатый народ по одному, с трудом находя спасшихся от истребления, как принуждены делать сербы!» Жизнь здесь, в горах, была такова, что Вук невольно смотрел на происходящее как бы с горной вершины – а это не могло не сказываться на образе его мыслей.
Конечно, Вук не мог не понимать: пусть гайдуки пользуются всенародной любовью, пусть их отвага зажигает сердца сербов, однако для нищих романейских пахарей свой земельный надел значит куда больше, чем самая громкая слава о той или иной чете, ночью обрушившейся на османский гарнизон, срубившей десяток голов – и скрывшейся в горах с небольшой добычею. Миленко сперва не понимал, чего хочет побратим, однако вскоре завел в чете новый лад: все взятые с бою деньги и драгоценности шли на выкуп заложников, взятки оттоманским чиновникам для облегчения участи народной и даже на покупку скота и земледельческих орудий, ибо в Посавине и Краине серб мог получить участок земли, если владел кое-каким имуществом и давал хорошую взятку. И когда несколько семей были таким образом спасены от вековечной нищеты, Вук гордился этим едва ли не больше, чем множеством отметин на рукояти своего ганджара, означавших число убитых оттоманцев. Впрочем, порою счету им не было... да и не до счету было!
Он от души упивался боем. Его судьба представляла из себя погоню за смертью, но Вук не осознавал этого, а просто не был трусом, ценя свою жизнь так же мало, как и чужую, – но при этом доверяя голове больше, чем сердцу.
Как некогда в Сечи, он вспомнил все, чему научила его когда-то служба в регулярных войсках, – и с особенным удовольствием старался сделать из анархической гайдукской вольницы по-настоящему боевой, опасный для османов отряд. Божественное озарение – Вук не называл иначе те хитромудрые догадки, которые порою осеняли его! – к счастью, оставалось с ним, и вылазки четы, которые всегда были им тщательно продуманы заранее, вынуждали османов бояться гайдуков Георгия, как огня. «Бояти се како живе ватре», – гордо говорили молодые сербы. Когда надо, напад был стремителен и неотвратим, словно мощная волна, но Вук учил своих уецов [41] и терпению сидеть несходно под стенами осажденной крепости или какой-нибудь церкви, где заперлись загнанные османы, не один день не прикасавшиеся ни к питью, ни к пище, а все не желавшие выходить. Ну, в этом-то случае Вук недолго ломал голову, как их выманить: через потайной ход, тщательно охранявшийся оттоманцами, в церковь пробралась молодая «мусульманка», волоча за собой несколько кожаных бурдюков с крепчайшей ракией. Измученные жаждой осажденные выпили их сразу и через какой-нибудь час все как один спали вповалку, а «мусульманка» открыла осаждающим ворота церкви. Гайдуки восхищались Вуком, называя его мудар Москов, и вся эта хитрая уловка была не по душе, кажется, одной лишь «мусульманке», которую пришлось изобразить Анице.
* * *
Да, она появилась в чете как раз в день святого Савы, покровителя сербской церкви. Вся чета спустилась с гор в ближнее селение, где гуляла молодежь. Веселились, танцевали коло – только Вук и Миленко грустили: вспомнилось коло в усадьбе Балича. И обоим показалось, что их видения начали оживать, когда перед ними вдруг появилась бледная, как призрак, Аница.
Исхудавшая, утратившая всю свою яркую, свежую прелесть, она была одета по-мужски и впрямь напоминала юношу, ибо чудные черные косы были острижены. Она хотела сказаться мужчиною и вступить в чету.
Если б сие зависело только от Вука, он, наверное, не стал бы спорить, но Миленко яростно воспротивился. Похоже, он продолжал считать Аницу сестрою – а потому не мог позволить ей ничего противного женской чести. И настоял, чтобы она вновь надела подобающее платье, но позволил остаться в отряде стряпухою. Вук понимал Аницу: он тоже надеялся, что мужское платье сохранит ее от приставаний молодых гайдуков. Однако Миленко поглядел на него, как на малоумного.
– Ты что?! – спросил он. – Кому она нужна? Разве скроешь, что ее обесчестили османы?!
Голос его дрогнул, и Вук внезапно понял: побратим не может простить Анице, что она осталась жива, когда погибла Бояна. И еще Вук вспомнил горестные слова Миленко: «Лучше ей было умереть!»
Похоже, Аница и сама была не больно-то счастлива оттого, что осталась жива, ибо жизнь превратилась для нее в постоянный укор самой себе.