Она, конечно, не знала и знать не могла, что все опытные заключенные, как болезнью, поражены застарелою привычкою к притворству. Они столько лет изображали всяческие хвори, изыскивая способы избегнуть каторжных работ, что и теперь не могли помыслить без этого жизни. Так, порошком, который червяк толчет в древесном дупле, надобно надуть в глаз, чтобы образовалось устрашающее «бельмо», которое, однако, довольно скоро само проходит. Надеясь изобразить глухоту, кладут в ухо смесь кашицы из травы, меда и гнилого творога: она вытекает натурально-зловонной зеленовато-белой жижей. Особенные ловкачи умеют и флюс изобразить. Для этого надобно изнутри проколоть щеку иголкою, пока не хрустнет (только не проткнуть насквозь!), а затем, зажав рот и нос, надувать щеку, чтобы раздулась и покраснела. «Вылечить» сию хворь так же просто, как ее нагнать: следует проколоть щеку снаружи и выпустить воздух. Но даже это пустяки по сравнению с тем, что удается истинным мастерам своего дела! Стягивая под коленом кожу вместе с жилами в складки и продевая сквозь них иголку со свиной щетиною, они добиваются, что ногу сводит, она «отнимается». Однако щетину совсем не трудно вытащить, распарив ногу в бане!
Елизавета, ничего об этих хитростях не ведая, смотрела на заключенных с истинным сочувствием, думая, что надо бежать из Жальника как можно скорее, пока и сама не уподобилась этим несчастным калекам!
Она прошла почти весь двор, прежде чем увидела Данилу. Ее бывший крепостной стоял возле кучки людей, окружавших небольшой пятачок двора. Елизавета с любопытством к ним приблизилась.
– Быков гонять? – проговорил один из арестантов, делая другому приглашающий жест. – Талан на майдан!
– Шайтан на гайтан! – усмехнулся другой, подсаживаясь рядом и вынимая пару обыкновенных игральных костей. Однако, завидев Елизавету, быстро убрал их, крикнув: – Стрема!
Заключенные вскочили, заслоняя заветный пятачок, бывший тем самым майданом для игры в карты ли, в юлку, в бегунцов, который есть в каждой тюрьме, а то и в каждой камере и подчас является для несчастных узников единственным развлечением. Елизавета испуганно попятилась, но тут подоспел Данила и, шепнув что-то одному-другому, успокоил арестантов. Они вернулись к игре, и только тот, который поднял тревогу криком «Стрема», проворчал как бы в пространство:
– Баб смерть не люблю! В бабах-то черти-дьяволы сидят!
Но Елизавета уже не обращала на него внимания, следя за Данилою. Он же делал что-то очень странное...
Из-под угла сарая он вырыл заранее, видимо, припасенные дощечки, щепочки, камушки и принялся что-то из них слаживать, огораживая колышками. Не сразу догадалась Елизавета, что Данила ставит перед нею некое подобие тюремного двора, огороженного высоченным забором. Причем он так настойчиво поглядывал на крышу соседнего сарая, что Елизавета поняла: сооружение из двух камней с положенными на крышу дощечками изображает именно этот сарай.
Взяв два белых камушка, Данила ткнул пальцем себя в грудь, потом указал на Елизавету. Нетрудно было уяснить, кого камушки означают. Елизавета кивнула, и Данила, быстро, одобрительно улыбнувшись, достал еще три голыша, а потом показал на трех сидевших неподалеку арестантов. Стало быть, эти камушки обозначали их. Елизавета опять кивнула. Тогда Данила положил на «крышу» камень, изображавший его, на другой край этой же доски швырнул «арестантов», доска подскочила – и «Данила» перелетел через колышки ограды. Испытующе взглянув на Елизавету, словно желая удостовериться, что ей все понятно, Данила положил на «крышу» камушек, обозначающий ее. «Арестанты» вновь «прыгнули» на край доски – и Елизаветин камень, перелетев через ограду, упал точно рядом с первым камушком, причем Данила сделал при этом резкое движение, словно подхватывал кого-то.
Елизавета стояла недвижимо.
Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять значение сей пантомимы. Данила предлагал ей план бегства, дерзкий, но, очевидно, тщательно продуманный план. Пожалуй, только таким способом и можно одолеть высоченную стену. В плане сем была одна закaвыка: он никак не был рассчитан на участие беременной женщины. И даже если бы не очень ловкой и поворотливой Елизавете все же удалось перелететь через стену и быть подхваченной Данилою, не переломать руки-ноги, такой полет почти наверняка повредит ребенку. А если Данила ее не поймает – сразу выкидыш! Но это было для Елизаветы страшнее собственной смерти, а потому, подняв на парня полные слез глаза, она сделала над животом округлый жест, а потом так выразительно покачала головой, что у Данилы вытянулось лицо. Он тоже понял ее пантомиму!
Данила выглядел обескураженным. Другого плана побега у него явно не было... В эту минуту подбежала рассерженная Глафира, схватила Елизавету за руку, потянула за собой:
– Что это вы, сударыня, затеяли? Раздевшись – в такую ветрилу?! А ну как прохватит лихоманкою? Погуляли – и будет, возвращаться пора. Пошли, пошли, барыня!
Елизавета уже поднималась на крыльцо, как вдруг сообразила, что повела себя с Данилою не великодушно: если сей план побега не годится для нее, это вовсе не значит, что и он должен от сего отказаться! Зачем ему-то лишаться свободы?
Она оглянулась, желая как-то дать знать ему это, но не увидела парня. На его месте стояла какая-то маленькая, худенькая женщина с растрепанными черными волосами, в затрапезном платье из синей путанки [60] и пристально глядела на Елизавету. Но стоило той оглянуться, как женщина метнулась за угол и скрылась из виду.
* * *
Конечно, ее снова заперли. Пока что по-прежнему – в покоях Араторна, однако резко изменившееся отношение Кравчука показывало, что это лишь последняя поблажка. Снова только раз в день появлялась Глафира с едой. Теперь это не был гнилой хлеб, но все равно – самая простая и скудная пища. Глафира тоже сильно изменилась, – вернее, сделалась прежней суровой надзирательницей. Елизавета ее и не винила, даже радовалась, что монашенку убрали от нее: ночами та изрядно похрапывала, – а ее обществу с удовольствием предпочитала одиночество.
Месяц истекал – медленно, но неостановимо. Узница то пребывала в состоянии полнейшего безразличия ко всему, то впадала в буйное, исступленное отчаяние, и не однажды мысль о самоубийстве посещала ее. Воспоминание о Машеньке сдерживало, но в минуты безумия Елизавета считала дочь уже потерянной для себя. И, пожалуй, когда бы не тот ребенок, которого она сейчас носила, то, наверное, свила бы она себе веревку из простыни, оборвала мучение свое!..