Бернар Клервосский стоял на коленях перед изваянием Девы Марии. Скорбная Матерь божья с печалью взирала на сына, только что снятого с креста. Бернару казалось, что он воочию зрит запекшуюся кровь на челе, истерзанном терниями венка, на руках, ногах и в боку спасителя. Голова его покоилась на коленях матери, будто сын, утомившись от долгого тяжелого пути, уснул и, проснувшись, вскоре опять вернется в мир.
Бернар вглядывался в мраморное изваяние, вышедшее из-под резца умелых ромейских мастеров два века тому назад, и ему настолько ясно представлялось, как белый камень окрашивается живою кровью, что невольно хотелось прикоснуться к нему, дабы убедиться, что это лишь плод воображения.
— Так и апостол Фома, не веря в раны сына божия, вложил персты в них, чтобы удостовериться, что они явь, — под нос себе пробормотал настоятель Клервосской обители. — Но вера наша крепка и неизменна, и нет тьмы, коя бы поглотила свет, открытый мне.
Прошептав это, Бернар повернулся к молчаливо ожидавшему распоряжений брату Россалю:
— Прибыл ли доблестный Гуго де Пайен?
— Да, отец мой, он уже давно здесь и только ждет позволения войти.
— Ступай и скажи, что я приму его.
Бернар вновь отвернулся, чтобы скрыть невольную торжествующую улыбку. Со времени своего чудесного возвращения из Британии, со времени сокрушения и попрания короля Генриха Боклерка уверенность в божественной сущности предначертанного ему пути стала непоколебимой. Отныне всякий день, всякий час служил воплощению Господнего замысла, и в этом великом деянии Гуго де Пайен был его руками: сильными и умелыми его — Бернара — руками.
Сегодня настоятель Клервосской обители знал, что родич привез хорошие новости. Об этом сообщил гонец, посланный предводителем Христова воинства еще вчера. Что именно хотел поведать де Пайен, посланцу не было известно, но и без того аббат чувствовал, что близится нечто великое, и этот день решит многое.
— Благослови меня, отче. — Рыцарь с алым лапчатым крестом на белом плаще преклонил колено пред настоятелем.
Бернар осенил его крестным знамением и, подняв, обнял по-братски:
— Я рад видеть тебя, дорогой кузен! Что ты желал сообщить мне?
— Я только что от графа Шампанского. Тибо велел кланяться тебе и принять знак его глубочайшего почтения.
— Что за знак?
— Этот перстень. — Де Пайен с волнением протянул настоятелю священную регалию. — Знак его графской власти. Его сиятельство отдает их вам, признавая свою покорность.
— А что же король Людовик?
— Тибо сказал, что не следует принимать от слуги то, что принадлежит хозяину. Если вам будет благоугодно вернуть ему сию регалию, он готов принести оммаж [38] Господу нашему Спасителю и через вас держать эти земли от него. Граф также передал, что признает Людовика только держателем Сен-Вексена — земель святого Мартина. Все же прочие его владения, покуда не будут они признаны тобой по воле Господа нашего, не более чем земли, удерживаемые силой меча.
— Что ж, он говорит мудро, и мудрость подвигает его поступать верно. Передай графу, что я принимаю его подношение и возвращаю с благословением знак власти как достойнейшему и первейшему среди равных. В новом мире, где не будет государей, зарящихся на дом, пастбище и виноградник соседа, где все будет единым владением Божьим, граф Шампанский воссядет по правую руку от Священного трона.
— Я передам это наискорейшим образом. Однако новости мои на том не исчерпываются.
— Что еще?
— Верный человек, принявший крест и вставший под наши знамена еще в Святой Земле, намедни прибыл от герцога Лотаря Саксонского.
— Я слышал об этом алеманнском владетеле. Рассказывают, что сей добрый христианин имеет дух, равно смиренный и доблестный. Но что же поведал ваш собрат?
— Слава о ваших деяниях, отец мой, уже достигла земель Саксонии, и Лотарь, детально и пристально изучив все услышанное, признал божественную сущность ваших начинаний. Он также готов склониться пред вами и отдать себя Господу, став верным и преданным вассалом его.
— Это радостная весть.
— Но и сие еще не все, — продолжил де Пайен. — Некоторые из князей-электоров видят Лотаря новым императором и готовы поддержать его на выборах, которые должны вскоре пройти. Он же, в свою очередь, говорит, что, буде и впрямь станет светским владыкой Запада, желает, чтобы во главе первоапостольной Римской церкви стоял воистину божий человек — вы, мой кузен, а не ложный светоч христианского мира, раздающий епископские и кардинальские шапки каким-то сладкоголосым трубадурам. Он просит вас поддержать его нынче и дает слово чести, что первейшим делом по воцарению его станет восстановление славы и могущества матери нашей Церкви и утверждение ваше на престоле святого Петра.
— Да будет так, — тихо произнес Бернар, — и да свершится по тому.
Он подошел к изваянию и прикоснулся пальцами к перстам Спасителя:
— В руки твои передаю, Господи, себя. Дай сил мне свершить замысел твой. — Бернар повернулся к рыцарю. — Я вижу в том благое предзнаменование. Как стало мне ведомо из откровения, ниспосланного ангелом небесным, далеко на западе, там, где одержали мы победу над врагом рода человеческого, явился из вод мальчишка, обликом почти дитя. Однако же в душе его свил гнездо змий, алкающий жертвы человечьей. И лишь те спасутся от пламени, изрыгаемого пастью змия того, кто истинно уверует и придет под руку мою. Прочим же суждены тлен, мрак и забвение, ибо Сын погибели ступает по земле, и никакая сила, кроме силы Божьей, — Бернар грозно воздел десницу, — не отвратит его!
Стражники, охранявшие пленников, завидев приближающегося Гарри, прекратили досужие беседы и схватились за оружие, демонстрируя рвение. По сути, никто не назначал вчерашнего побирушку командиром Федюниного войска, как, впрочем, и ополченцев не делал воинами. Но все же ни у кого и мысли не возникало отрицать присвоенные Гарри полномочия.
Шестеро поселян, оставленных им для охраны рыцаря и его спутника, должно быть, представлялись ему вполне убедительным конвоем. Это нелепое убеждение могло бы стать и вовсе фатальным, учитывая близость суровых, не привыкших к сантиментам, варягов, шедших за повстанцами, точно волк по кровавому следу. Но давно замеченные остроглазым Лисом, они получили команду ждать и не нападать без приказа, а потому скрипя зубами наблюдали, как шестеро растяп стерегут едва ли не лучших бойцов Европы.
Гарри подошел к месту стоянки и вперил в незваных гостей тяжелый, пронизывающий взгляд:
— Кто вы?
— Рыцарь, — едва посмотрев на вооруженного нищего, ответил Камдил.
— А ты? — обратился Гарри к Лису.
— Артист больших и малых императорских театров, — оскалился Лис. — Мое имя слишком известно, чтобы его называть.