Оброски встал и замер в ожидании.

Рангула ощупывал его мускулы и о чем-то переговаривался со своими соплеменниками. Затем подозвал рослого воина и поставил рядом с белым. Оброски был чуть ли не на голову выше негра.

Туземцы восхищенно загалдели. Рангула дернул Оброски за брюки и ухмыльнулся.

– Он хочет и их, – сказал Квамуди.

– О, Боже! – воскликнул Оброски. – Попроси его сжалиться надо мной! Должен же я хоть что-то иметь на себе.

Квамуди повернулся к вождю, и они быстро заговорили, отчаянно жестикулируя при этом.

– Снимай, бвана, – устало произнес Квамуди. – Ничего не поделаешь. Он говорит, что даст тебе, что надеть.

Сняв брюки, Оброски услышал хихиканье девушек и женщин, стоявших позади. Но унижения на этом не закончились – Рангулу просто заворожили шелковые трусы, которые остались на пленнике.

Когда и они перешли в руки вождя, Оброски почувствовал, как горячая волна стыда окатила его.

– Скажи ему, чтобы он дал мне что-нибудь надеть, – попросил он Квамуди.

Услышав его просьбу, Рангула громко рассмеялся, но, повернувшись, что-то громко приказал женщине в хижине. Через минуту она вернулась и бросила к ногам Оброски грязную набедренную повязку.

Вскоре после этого пленников отвели обратно, но теперь ноги им не связывали, а у Оброски оставили свободными и руки. Пока он развязывал веревки своим товарищам по несчастью, пришла женщина и принесла еду и воду. После этого их стали кормить более или менее регулярно.

Медленно тянулись дни… Каждая долгая ужасная ночь казалась белому пленнику вечностью. Лишенный одежды, он страдал от холода, и они грелись, тесно прижимаясь друг к другу.

Прошла неделя, и однажды ночью пришли воины и увели одного из пленников.

Оброски и остальные смотрели ему вслед через дверной проем. Он исчез за поворотом, и больше они его не видели.

Медленно застучали там-тамы, голоса людей слились в единый хор, время от времени узникам удавалось увидеть танцующих дикарей, когда танец выводил их за угол хижины, скрывающей площадку, на которой разворачивалось основное действо.

Вдруг ужасающий предсмертный крик перекрыл голоса танцующих. Еще с полчаса изредка раздавались дикие крики воинов, но, наконец, и они стихли.

– Он ушел к праотцам, бвана, – шепнул Квамуди.

– Да, слава Богу, – откликнулся Оброски. – Какие муки ему пришлось вытерпеть.

На следующую ночь воины увели второго пленника. Оброски пытался не слушать доносившихся звуков. Этой ночью он сильно замерз, потому что Квамуди согревал его только с одной стороны.

– Завтра ночью, бвана, – сказал чернокожий, – вы будете спать один.

– А следующей ночью?..

В течение холодной бессонной ночи Оброски мысленно возвращался в прошлое, такое еще близкое. Он думал о Наоми Мэдисон, и ему было интересно, огорчилась ли она, узнав об его исчезновении. И что-то подсказывало ему, что ее печаль вряд ли была глубока. Большинство других образов представлялись ему расплывчатыми и туманными, он мало знал этих людей и относился к ним с равнодушием. Лишь один ярко вспыхивал в его сознании – Орман.

Его ненависть к этому человеку была сильнее всех других чувств, сильнее любви к Наоми, сильнее страха перед пытками и смертью.

Ненависть переполняла его, и он даже радовался этому обстоятельству, потому что она помогала переносить и холод, и голод, и отвлекала от мысли о том, что ждет его ближайшей ночью.

Время тянулось медленно, но день пришел и ушел, и вновь наступила ночь.

Оброски и Квамуди в тревожном ожидании следили, как воины приближаются к их хижине.

– Они идут, бвана, – воскликнул Квамуди. – Прощайте.

Но их забрали обоих.

Пленников привели на площадь перед хижиной Рангулы, вождя бансуто, и привязали к стволам двух деревьев так, чтобы несчастные могли видеть друг друга.

Они принялись за Квамуди. Пытки были такими ужасными и изощренными, что Оброски испугался за свой рассудок, думая, что подобное зрелище может возникнуть только в воспаленном мозгу. Он попытался отвести взгляд, но ужас сковал его.

Он видел от начала до конца, как умирал Квамуди.

После этого он стал свидетелем еще более отвратительного зрелища, которое окончательно парализовало его.

Оброски ждал, когда они примутся за него, и надеялся, что все закончится быстро. Он пытался подавить свой страх, но сознавал, что отчаянно боится.

Изо всех сил он старался не показать своего испуга, чтобы не доставить им удовольствия, когда они начнут пытать его, потому что видел, как они радовались, наблюдая за агонией Квамуди.

Под утро людоеды отвязали его от дерева и отвели обратно в хижину.

Ему стало ясно, что они и не собирались убивать его этой ночью, значит, мучения ждали его впереди.

Он лежал без сна, размышляя о своей судьбе и дрожа от утренней прохлады. По телу его ползали вши.

Он подавил в себе чувство беспомощности и неподвижно лежал, погруженный в полузабытье, которое сохранило его рассудок. Наконец он задремал и проспал до обеда.

Он согрелся, и казалось, кровь в его жилах заструилась быстрее. У него созревал план, и возрождалась надежда. Он не умрет, как другие, как агнец на заклании. И чем тщательнее он обдумывал свой план, тем больше его охватывало нетерпение.

Он ждал тех, кто придет за ним и поведет на казнь и пытки.

Его план не предусматривал побега, поскольку он понимал, что побег невозможен, но избавлял его от пыток и долгих мучений.

Мозг Оброски работал хладнокровно.

Когда он увидел воинов, идущих за ним, он вышел из хижины с улыбкой на устах. И его увели точно так же, как до того увели троих чернокожих.

XI. ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА

Тарзан из племени обезьян находился в незнакомой местности и с обостренным интересом дикого животного относился ко всему, что казалось ему новым и необычным. От уровня его знаний зависела способность ориентироваться в неожиданных ситуациях, которые могли возникнуть в этой чужой стране.

Для него не существовало мелочей, не заслуживающих внимания, и вскоре он знал о повадках и привычках здешних животных больше, чем знали о них местные жители.

В течение трех ночей он слушал непрерывный грохот там-тамов, доносившийся издалека, и на третий день во время охоты он направился в ту сторону.

Тарзан уже кое-что знал о туземцах, населявших эту территорию. Он видел, какими методами они вели боевые действия против белых, вступивших на их землю.

Его симпатии не склонялись ни на чью сторону. Человек-обезьяна был свидетелем того, как пьяный Орман хлестал кнутом негров-носильщиков, и пришел к выводу, что дела в экспедиции не ладятся. Тарзан не был знаком с этими тармангани, и они были интересны ему не более, чем любые другие существа.