Девушка не усматривает в его просьбе ничего странного и выполняет ее со спокойной совестью. Юра улетает в Челябинск, он не боится, что Лена поднимет шум. Любовница по уши замарана, она согласилась не откапывать мужа, является его единственной наследницей и будет сидеть тихо, боясь привлечь к себе внимание. При этом, зная имя режиссера спектакля, Трофимов стопроцентно уверен: очень скоро Леночка покончит жизнь самоубийством, оставив записку типа: «Не могу существовать без обожаемого мужа». Кстати, он оказался прав.
Я вновь опустился на стул.
– Что ты имеешь в виду?
Макс развел руками.
– У Лены в гардеробе обнаружили пустой пузырек из-под яда и записку с наспех нацарапанными каракулями: «Ольгуша, прости! Не могу жить без Егора».
– Ничего не понимаю, – прошептал я, – хотя… нет! Ясно! Эдита на правах знакомой приехала высказать Ольгушке соболезнования и сунула в шкаф тару из-под яда и писульку. Искаженный почерк Лены можно объяснить ее волнением. Но почему Дружинина оказалась в больнице? Отчего не осталась умирать дома? Не хотела пугать Ольгушку!
– Эх, Ваня, – с явной жалостью перебил меня Макс, – совсем ты раскис и потерял умение мыслить. Лена вовсе не думала уходить из жизни самостоятельно. На поминках она изображала скорбь, и ей в самом деле было не по себе. Лена не понимала, куда подевался Юрий. На следующий день Дружинина бросилась искать любовника, но везде был облом: мобильный молчит, общие знакомые Юру не видели. Кстати, Трофимов не приводил любовницу к себе на квартиру, они встречались в маленьких гостиницах. Поэтому про дом рядом с МКАД Дружинина не знала, она в безумной тревоге, и тут вспоминает медсестру, девушку с необычными глазами. К ней Дружинину Юра отправлял за лекарством, сам он не захотел тогда светиться. Лена, попив дома чайку, несется в больницу, ее толкает надежда, что помощница Юры, раздобывшая снадобье, знает его адрес или в курсе произошедшего. Глупое предположение, но она цепляется за соломинку.
В холле больницы ей делается плохо, бабка-гардеробщица из сочувствия к посетительнице, по доброте душевной, предлагает:
– Милая, хочешь чайку?
И тут… я, конечно, могу лишь предполагать… Никто этого не подтвердит, ведь Лена мертва. Но думаю, что слово «чай» взорвалось у несчастной в голове, она поняла, что ее отравили, и попыталась составить записку, но мысли путались, рука дрожала, единственное, что получилось разборчиво – слово «Эдита», текст непонятен. На посторонний взгляд в нем мало смысла.
– Одно время я думал, что автор затеи сам Егор.
– Нет, он жертва, – вздохнул Макс, – во всяком случае, в истории с похоронами. Кстати, знаешь, я поднял из архива дело о скифском золоте и обратил внимание на крохотную деталь, ее не заметил следователь: сандалии.
– Ты о чем?
– На берегу нашли одежду мальчиков. Витя, убив Егора, догадался раздеть труп, чтобы придать произошедшему вид несчастного случая. На песке остались шорты, рубашки, носки и… одна пара обуви, Егоркина. Отсутствие трусов можно объяснить – мальчики постеснялись купаться нагишом, но куда делись сандалии Вити? Он же не пошел в них в воду! Зацепись много лет назад следователь за крохотную малозначительную ниточку, глядишь, и размотал бы весь клубок.
– Ужасно, – прошептал я, – Егор жил с таким грузом на душе. Как ты думаешь, смерть второго мальчика – случайность?
– Ну, если ты сохранишь дружбу с Дружининым, сам поинтересуешься у него, – пожал плечами Макс.
– Ты забыл? Егор умер, под моим именем.
– Ой, Ваня! Прости! Я не сказал! Он жив.
– Кто? – как идиот воскликнул я.
– Да Егор же!
– Но звонили из больницы моей матушке, сообщили по месту прописки о смерти Подушкина, – залепетал я.
Макс махнул рукой.
– Наш российский бардак. Хотя в этой клинике порядок, даже на каждой кровати висит табличка с именем и фамилией пациента. Так вот, в палате Егора умер больной, некто Шебалин, его увезли, а Дружинин лежал у окна, оттуда дует. Внимательно следишь за моими словами? В палату вошла медсестра Наденька, которой ты приплатил за уход. Девушка увидела свободную кровать в теплом углу и, решив проявить заботу – она ведь получила деньги, позвала свою товарку. Сестрички вместе перекладывают Егора на новое место и с чувством выполненного долга уходят пить чай, но они забыли про таблички, и Егор оказался на койке с фамилией «Шебалин».
Труп настоящего Шебалина поставили на черной лестнице, за ним пришли из морга, и санитар обнаружил отсутствие документов покойного.
Надя с подругой наслаждались очередным тортом от родственников пациента, на посту сидела медсестричка, ничего не знающая о перемещении Егора с койки на койку. Под ругань санитара она бежит в палату, видит пустую кровать, срывает листок с записью: Иван Павлович Подушкин. Продолжать?
– Не надо. Что теперь будет с Эдитой?
– Думаю, ничего.
– Как?
– Ваня, – устало сказал Макс, – любой мало-мальски грамотный адвокат легко выцарапает старушку из лап закона. Что ей можно вменить? Проживание под чужим именем? Участие в краже скифского золота? Второе вообще не доказуемо!
– С ума сошел! – заорал я, напрочь забыв о хорошем воспитании. – А идея не выкапывать Егора? Убийство Лены!
Сонное выражение будто сдуло с лица приятеля.
– Так ты ничего не понял? Это не ее рук дело.
У меня голова пошла кругом.
– Ты сам недавно сказал, что к Юрию обратилась дама по имени Эдита.
– Ваня, – перебил меня Макс, – назваться кем-либо и быть им на самом деле вовсе не одно и то же. Ну, включи мозг! Эдита передвигается с большим трудом, ей без провожатого и без палки на улицу не выйти. И в гостях у Ольгушки она никогда не была.
– Кто? Кто убил Лену? – вскричал я.
– Женщина, – сказал Макс, – которая могла подслушать чужие разговоры, сложить два и два и понять все. Та, что сообразила: у Лены есть любовник – и выследила пару. Дама, ставшая невидимой свидетельницей беседы Егора и Юрия в кабинете Дружинина, любившая приемного сына беззаветно и столь же сильно возненавидевшая его, узнав о предательстве! Ну, назови ее имя!
Я раскрыл рот, закрыл, снова открыл, да так и замер.
– Ольгушка, – произнес Макс.
– Не может быть!
– Увы. Это правда. Она призналась.
– Но почему? Почему? – забегал я по комнате.
Воронов кашлянул.