В этот день молодой женщине особенно не хотелось видеть Давида. Она даже не пыталась скрыть покрасневшие от слез глаза, которые выдавали ее тревогу и пережитые волнения.
— И как мне прикажете писать такое лицо? — проворчал Давид, даже не спрашивая Лауру о причине ее отчаяния.
— К сожалению, ничего другого предложить вам не смогу, пока ваши друзья не перестанут отправлять в Тюрьму моих! — воскликнула возмущенная Лаура.
— Заведите себе новых друзей! Найдите таких, чьи мысли не отстают от эпохи. Из-за кого вы так плакали, если не секрет?
— Это всего лишь солдат Национальной гвардии, мой друг Анж Питу. Он очень добрый и порядочный человек. Он никогда никому не причинял вреда…
— … но это не мешает ему писать довольно ядовитые статейки. Ваш Питу, дорогая моя, — журналист-контрреволюционер. А арестовали его из-за совершенно наглой песенки, которую он сочинил. На него донесла соседка. Но, по правде сказать, его давно уже пора было отправить в тюрьму. Я ничем не могу ему помочь.
— Признайтесь лучше, что вы не желаете ничего делать! А раз так, то вам придется сегодня меня покинуть. Я снова смогу вам позировать, только когда перестану плакать.
— Что ж, я подожду! К черту женщин и их чувствительность!
Давид ушел, громко хлопнув дверью, но два дня спустя Лаура получила от него записку:
«Ваш друг получил неофициальный совет и сказался больным. Его перевели в Бисетр, так что я надеюсь найти вас завтра в приличном виде!»
Но Лаура не успела обрадоваться тому, что Анжу Питу смягчили режим.
— Бисетр?! — воскликнул Жуан, которому она все рассказала. — Это же самая страшная больница в городе! Туда свозят всех подряд: с горячкой, с язвами, жертв эпидемий и самых безнадежных больных. Питу будет дышать отравленным воздухом, и если он еще не болен, то наверняка заболеет. Хороша милость!
— А я так радовалась, что ему не придется больше сидеть в тюрьме Форс…
— Разумеется, теперь гильотина ему не грозит, но болезни ничем не лучше.
И все же Лауре пришлось поблагодарить Давида, но сделала она это настолько холодно, что художник опять остался недоволен: он не добился от хозяйки дома даже намека на улыбку.
А Лаура уже спрашивала себя, сможет ли она вообще когда-нибудь улыбаться? Не успел Давид дойти до конца улицы, как молодая женщина увидела из окна спешащего к ее дому Эллевью. Он был вне себя от горя — лицо заливали слезы, тело сотрясали рыдания. Оказалось, что накануне, в девять часов вечера, обеих дам де Сент-Амарант, шестнадцатилетнего Луи и господина де Сартина, супруга очаровательной Эмилии, арестовали в их имении в Сюси и препроводили в Париж.
— Как вы смогли так быстро обо всем узнать? — спросила Лаура.
Эллевью протянул ей смятую записку, на которой с трудом можно было что-то различить, и объяснил:
— Я получил это от господина Окана, их давнего покровителя. Он очень болен, и поэтому его оставили в покое. От него я узнал, что сказала Эмилия, когда ее увозили в тюрьму: «Передайте моему дорогому Эллевью, что последние мои мысли будут о нем..» Но за что, господи, за что? Они никому не мешали! Их дом был самым мирным в деревне, и все обожали Эмилию! Я ничего не понимаю…
Лаура некоторое время молча смотрела, как он плачет, понимая, какое облегчение могут принести слезы, но казалось, им не будет конца. Тогда молодая женщина налила в стаканчик любимую водку де Баца, заставила Эллевью выпить, а потом спросила:
' — Можно мне задать вам нескромный вопрос?
— Вы мой друг, и я ничего от вас не скрываю. Что вы хотите узнать?
— Вы были любовником Эмилии?
— Разумеется! Вы даже представить не можете, какая страсть связывала нас! Я не могу представить себе, что никогда больше ее не увижу.
— А Клотильда Мафлеруа знала об этом?
— Что вы! Разумеется, нет! Я делал все, что в моих силах,
чтобы не вызвать ее подозрений. Я ее обманывал. Вы же знаете, насколько Клотильда ревнива…
«Неужели он и вправду считает, что ему удалось ее обмануть? — подумала Лаура. — Ревнивую женщину-собственницу? Боже, как все-таки наивны мужчины». А Эллевью между тем продолжал:
— Но почему вы спросили о ней? Ведь вы же не думаете…
— О доносе? Об этом трудно не подумать, но я ничего не могу сказать наверняка. Вы знаете эту женщину лучше, чем я.
— Полагаю, что Клотильда на это способна! Но если она сделала это…
Эллевью больше не плакал. Некоторое время он молча смотрел прямо перед собой, потом встал и деревянной походкой направился к дверям. Выглядел он как сомнамбула.
— Куда вы идете? Посидите еще немного! — воскликнула Лаура.
Но Жан Эллевью не услышал ее слов. Он вышел из дома, не закрыв за собой ни одной двери, и Лаура не побежала следом за ним. Ею снова овладело отчаяние.
В тот же самый день 2 апреля, или 13 жерминаля по новому стилю, перед революционным трибуналом предстали Дантон, Камиль Демулен и все те, кого считали участниками заговора. Среди них были Фабр д'Эглантин, Базир, Делоне, Люлье, братья Фрей и… Шабо. На них не надели кандалы, но ввели в зал под усиленной охраной и усадили на два ряда скамеек, чтобы все могли их видеть.
Шабо чувствовал себя плохо, его лицо приобрело зеленоватый оттенок после предпринятой им неудачной попытки самоубийства. Получив предписание явиться в революционный трибунал, Шабо придумал план, который показался ему гениальным. Он написал прекрасное письмо и выпил какой-то напиток, крикнув: «Да здравствует Республика!» Потом он поторопился позвонить в звонок и вызвать надзирателя, чтобы его успели спасти. К несчастью, то, что проглотил Шабо, оказалось более опасным для здоровья, чем он предполагал, и бывший монах едва не умер. И все равно Шабо предстал перед трибуналом!
Когда Лали Брике увидела его на скамье подсудимых, она чуть не закричала от радости. Она сидела в первом ряду и пожирала Шабо глазами, предчувствуя скорое осуществление своей мести, которого она дожидалась так долго. Графиня Евлалия де Сент-Альферин не сомневалась, что по окончаний процесса увидит ту картину, которая преследовала ее бессонными ночами. Убийцу ее дочери кинут в пасть гильотины те же самые люди, которые позволили ему совершать свои преступления! В кармане фартука под мотком шерсти Лали прятала четки и время от времени касалась их, чтобы господь не позволил мерзавцу избежать смертной казни: Шабо очень плохо выглядел, и публика боялась, что он не доживет до дня исполнения приговора.
Этот процесс получит в истории название «процесс снисходительных». И это было не судебное разбирательство, а явное попрание справедливости и правосудия. Трибунал собирался судить настоящих республиканцев не за преступления, которые они уже совершили, а за то, что они не хотели их больше совершать. Дантон и его сторонники искренне верили в то, что пора положить конец массовым казням, помирить всех французов и вернуть стране мир и процветание. Они больше не испытывали ненависти к своим жертвам, ведь удача оказалась на их стороне, и они собирались этим воспользоваться. Но в той Франции, о которой мечтал Робеспьер, им не было места. И Неподкупный позволил своему другу Фукье-Тенвилю действовать.