Book.

— Где?

— Вот в этом углу. Зажги свечу, я не могу снести, когда темнота начинает собираться в углах и распространяться по стенам.

Дядя Джозеф зажег две свечи, поставил их на стол и, поглядев во все углы комнаты, сказал полушуточным, полупечальным тоном:

— Ты боишься темноты, дитя мое.

Сара, казалось, не слушала его. Глаза ее были устремлены в один угол, руки спокойно лежали на коленах, только пальцы немного шевелились.

— Дядя, — произнесла она вдруг, — как ты думаешь, могут ли мертвые выходить с того света, преследовать живых и наблюдать, что они делают?

Старик вздрогнул.

— Как ты можешь говорить такие вещи! Что за странный вопрос?

— Бывает ли с тобою, — продолжала Сара, не обращая внимания на слова старика, — что ты пугаешься, сам не зная чего, и вдруг тебя обдаст холодом с ног до головы, пробежит дрожь по спине, и волосы, кажется, зашевелятся? Я чувствую это даже летом. Я чувствую, как будто бы чьи-то холодные пальцы прикасаются ко мне; и это бывает со мною в разное время. В Новом Завете сказано, что мертвые выйдут из гробов и пойдут во святое жилище. Мертвые! А до того времени ведь они остаются в могилах, не могут выходить? Не правда ли?

Дядя Джозеф совершенно растерялся; он выхватил свою руку из руки племянницы и, наклонившись, стал внимательно смотреть в угол и, разумеется, ничего там не увидел.

— Госпожа моя за несколько минут до смерти, — продолжала Сара, — заставила меня поклясться на евангелии, что я никогда не уничтожу письма, и я его не уничтожила; я поклялась ей, что, оставляя их дом, я не возьму его с собою, и не взяла. Она хотела было заставить меня произнести и третью клятву, но смерть ей помешала. Но она мне грозила, уже тогда, когда на лице ее видны были признаки смерти, она грозила мне прийти с того света, если я не исполню ее требования, и я не исполнила.

При этих словах она быстро двинулась и сделала отчаянный жест рукою в ту сторону, куда были устремлены ее глаза.

— Уйди, уйди, оставь меня! Разве мой господин жив? Отыщи его на дне моря и скажи ему свою тайну!

— Сара! Сара! Что с тобой? — лепетал старик, дрожа всем телом. — Ты пугаешь меня, Сара!

Она медленно обернулась к нему, рассеянно посмотрела ему в глаза, видимо не давая себе отчета в своих действиях.

— Gott in Himmel! [10] Что с нею? — говорил старик, беспокойно оглядываясь во все стороны. — Сара! Что с тобою? Ты больна? Ты наяву видишь сон.

Он взял ее за обе руки и потряс их. Почувствовав это внезапное прикосновение, она задрожала всем телом и зашаталась, но при этом глаза их встретились, она сознательно посмотрела на старика и молча опустилась в кресло.

— Слава Богу! Она пришла в себя, — проговорил дядя Джозеф, не сводя с нее глаз.

— Пришла в себя? — рассеянно спросила Сара.

— Да, да, — отвечал старик, стараясь ее успокоить. — Ты больна, Сара. Здесь есть хорошие доктора, завтра тебе лучше будет.

— Не нужно мне докторов! Я не могу их снести. Они смотрят на меня с каким-то глупым любопытством, словно хотят что-нибудь найти во мне… Да, на чем я остановилась? Мне так много нужно сказать, но я столько страдала, дядя Джозеф, я так ужасно страдала, и все эта тайна…

— Не говори о ней, — почти умоляющим голосом произнес старик, — сегодня по крайней мере не говори!

— Почему нет?

— Потому что тебе опять сделается дурно, ты опять станешь смотреть в этот угол. Ты очень больна, да, да, Сара, ты очень больна.

— Нет, я не больна! Ох, зачем мне все говорят, что я больна? Дай мне сказать, что мне нужно. Я затем и приехала к тебе; я не могу быть покойна до тех пор, пока не скажу. Только ты мне не говори ничего, если я стану смотреть или говорить не так, как другие, — прибавила она уже совершенно спокойным голосом и с сознательным выражением. — Я иногда забываюсь и сама того не замечаю; но это ничего, дядя, совершенно ничего.

Успокоив таким образом старика, она повернулась спиною к тому углу, к которому прежде сидела лицом.

— Хорошо, хорошо. Вот это мне приятно слышать. Мы не будем говорить теперь о прошлом, потому что ты, пожалуй, опять забудешься. Лучше станем говорить о настоящем. Я так же хорошо помню прошлое, как и ты. Ты сомневаешься? Я все перескажу тебе в двух, трех словах. Слушай: ты оставила свое место в старом доме, бежала ко мне, просила меня, чтоб я тебя спрятал. Между тем слуги твоего господина искали тебя повсюду. Я просил тебя остаться у меня, но ты решилась навсегда уехать из Корнуэлля. Вот и вся история. Бог с нею! Скажи мне лучше, какое теперь у тебя горе?..

— Старая причина, дядя Джозеф, все та же тайна…

— Что? Ты опять назад?

— Да, опять. Всегда назад!

— И зачем?

— Затем, что тайна эта скрыта в письме…

— Так что ж?

— И я боюсь, что оно будет открыто. Вот что меня мучит. Шестнадцать лет оно там лежало, и теперь, после такого долгого времени его там найдет именно тот, кто не должен знать о его существовании.

— Так, так! Уверена ли ты в том, Сара? Почему ты это знаешь?

— Я это узнала из ее собственных уст. Случай нас свел вместе…

— Нас? Что ты разумеешь под этим «нас»?

— Я разумею — ты конечно помнишь, что капитан Тревертон, у которого я служила, жил в Портдженском замке?

— Я забыл его имя. Бог с ним.

— Когда я оставила свое место, мисс Тревертон была пятилетней девочкой. Теперь она замужем… О как она хороша! Как она счастлива! У нее ребенок, такой же прекрасный, как она сама. Я не знаю, что бы я дала, чтобы ты мог ее увидеть!

Дядя Джозеф изобразил на лице своем удовольствие и чмокнул губами, представляя себе прекрасную даму, которой он, к сожалению, видеть не мог.

— Теперешнее ее имя Фрэнклэнд, — продолжала Сара. — Конечно, это лучше, чем Тревертон. Муж ее, кажется, страстно любит. И может ли он ее не любить?

— Так, так, это очень хорошо, — заметил старик, — это очень хорошо, если муж любит свою жену. Но ты опять уходишь в какой-то лабиринт. Твое объяснение, мой друг, ничего не объясняет.

— Я должна говорить о них. Портдженский замок принадлежит теперь ее мужу, и они хотят жить в нем.

— Но ты опять возвращаешься на старую дорогу.

— Они хотят жить в том самом доме, где скрыта эта тайна; они хотят переделать те комнаты, где лежит письмо. Она сама хочет идти туда, она хочет позабавить свое любопытство…

— Но ведь о письме она ничего не знает?

— Избави Бог!