– Мне, пожалуйста, без содовой. Предполагается, что я должен сохранить ясную голову. Не возражаете, если я позвоню Трой?
– Кончено, конечно. Телефон на столе. Нужная мне коробка на втором этаже. Придется немного порыться.
Трой ответила на звонок почти мгновенно.
– Привет, ты где? – спросил Аллейн.
– В студии.
– Сидишь на яйцах?
– Примерно так.
– Я у Сэма Уипплстоуна, и видимо, пробуду здесь около часа. У тебя есть под рукой карандаш?
– Минутку.
Аллейн представил, как Трой ощупывает карманы рабочего халата.
– Есть кусок угля, – сказала она.
– Запиши номер.
– Подожди. Готова.
Он продиктовал ей номер.
– Это на случай, если я кому-то понадоблюсь, – сказал он. – Тебе, например.
– Рори?
– Что?
– Ты очень недоволен? Тем, что я пишу Громобоя? Ты слушаешь?
– Конечно слушаю. Я в восторге от того, что ты делаешь, но мне неприятны обстоятельства, в которых тебе приходится это делать.
– Да, – сказала Трой, – прямой ответ на прямой вопрос. Доброй ночи, милый.
– Доброй ночи, милая.
Мистер Уипплстоун отсутствовал довольно долго. Вернувшись, он принес с собой большой, старомодный альбом для фотографий и набитый газетными вырезками пакет. Открыв двери в столовую, он выложил свои находки на стол и шуганул Люси, проявившую к ним ленивый интерес.
– В те дни я был большим аккуратистом, – сказал он. – Все разложено по порядку и на каждой вырезке проставлена дата. Так что особые трудности нам не грозят.
Он оказался прав. Аллейн листал альбом, от выцветших фотографий которого веяло обычной для таких собраний грустью, а мистер Уипплстоун тем временем перебирал вырезки. Если какая-то из вырезок отвечала фотографии из альбома, первую аккуратно засовывали под вторую.
– Вот он, – сказал Аллейн.
На этом листе альбома разместились три фотографии, аккуратно датированные и прокомментированные опрятным почерком мистера Уипплстоуна, и пожелтевшая страница “Нгомбванской Таймс” с заголовком: “Процесс Гомеца. Приговор. Сцена в зале суда”.
Фотографии были такие: судья в парике, выходящий из темных глубин комнаты, смежной с залом суда; толпа людей, по преимуществу черных, чего-то ждущих под ярким солнцем у Дворца правосудия; и открытый автомобиль с черным водителем и двумя пассажирами в тропических шлемах – в одном из них, худощавом и чинном мужчине лет сорока, без труда узнавался сам мистер Уипплстоун. “Направляемся в суд”, – гласила подпись. Газетные фотографии оказались несколько содержательнее. Одна изображала молодого Громобоя в парике и мантии. “Мистер Бартоломью Опала, обвинитель”. На другой двое огромных черных полицейских защищали от явно угрожающей толпы смуглого, уже наполовину лысого, яростно оскаленного человека в наручниках. “После оглашения приговора заключенный покидает здание суда”.
Газетные вырезки содержали отчет о процессе, изобилующий всеми эффектами туземной журналистики. Имелась также солидная передовая статья.
– Так это и есть тот самый Шеридан, который обитает под вами? – спросил Аллейн.
– Узнали?
– Да. Я думал, что этим вечером увидел его впервые, да и то мельком, однако оказывается это был не первый раз, а второй. Когда Громобой приезжал к Трой, этот господин сидел в пабе напротив моего дома.
– Не сомневаюсь, – сдержанно сказал мистер Уипплстоун, – что теперь вам придется видеться с ним почаще. Мне все это не нравится, Аллейн.
– Вы полагаете, что я таю от наслаждения? – поинтересовался Аллейн, пробегая глазами газетные вырезки. “Клятвы мести”. Марло они, что ли, начитались?
– Слышали бы вы его тогда! – сказал мистер Уипплстоун. – И все угрозы предназначались вашему Громобою.
Он склонился над альбомом.
– Думаю, я сюда лет десять не заглядывал, – пробормотал он. – Все это лежало у меня на старой квартире в сундуке под грудой других бумаг. Тем не менее, я должен был вспомнить его сразу.
– Полагаю, он изменился. Все-таки – двадцать лет!
– Внешне он изменился не так уж и сильно, а внутренне, думаю, не изменился совсем.
– Вы не знаете, что с ним стало, когда он вышел?
– Ни малейшего представления. Возможно, уехал в португальские колонии на востоке. Или в Южную Америку. Или сменил имя. И в конце концов раздобыл британский паспорт – уж не знаю каким способом.
– А что он поделывает в Сити?
– Занимается импортом кофе, наверное, – пренебрежительно фыркнул мистер Уипплстоун.
– Английский у него чистый?
– О да. Никакого акцента, если не считать таковым пришепетывания, вызванного, я полагаю, похмельем. Налить вам еще?
– Нет, Сэм, спасибо, больше не стоит. Я должен сохранить свои мозги в их нынешнем состоянии.
Он немного поколебался и продолжал:
– Есть одно обстоятельство, о котором вам, как мне кажется, следует знать. Оно касается Чаббов. Однако прежде чем я двинусь дальше, я хочу попросить вас, и попросить очень серьезно: постарайтесь не позволить тому, что я вам расскажу, как-то отразиться на вашем обычном обращении с Чаббами. Если давать какие-либо обещания вслепую вам не по душе, я просто закрою рот, ничуть на вас не обидясь.
Мистер Уипплстоун тихо спросил:
– То, что вы собираетесь рассказать, выставляет их в дурном свете?
– Непосредственно – нет, – медленно ответил Аллейн. – Я бы так не сказал.
– Меня обучали сдержанности.
– Я знаю.
– Можете на меня положиться.
– Я в этом и не сомневался, – произнес Аллейн и рассказал мистеру Уипплстоуну о девушке на фотографии.
Довольно долгое время после того, как Аллейн закончил свой рассказ, мистер Уипплстоун молчал. Потом он прошелся по комнате и сказал, обращаясь скорее к себе, чем Аллейну:
– Как это ужасно. Мне так их жаль. Бедные мои Чаббы.
И помолчав еще немного, добавил:
– Вы, разумеется, считаете это мотивом.
– Возможным. Не более того.
– Да. Спасибо, что рассказали. Моего отношения к ним это не изменит.
– Ну и прекрасно. Что ж, не буду больше отнимать у вас время. Уже почти полночь. Я только свяжусь с Фоксом.
Донесшийся из рации голос Фокса звучал громко, отчетливо и был исполнен терпения.