— Я благодарна вам, сэр, за то, что вы высказали свое мнение, — сказала она спокойно и твердо. — Я решилась подвергнуться операции. Если она не удастся, я только останусь по-прежнему слепа. В случае успеха она даст мне новую жизнь. Я все вынесу, я всем рискну, имея надежду прозреть.
Так она объявила о своем решении и подготовила этими достопамятными словами событие, которое на этих страницах имею целью в дальнейшем описать.
Мистер Себрайт отвечал ей со своим неизменным благоразумием.
— Я не могу сказать, что ваше решение меня удивляет. Хотя я очень сожалею, что вы его приняли, я согласен, что оно самое естественное решение в вашем положении.
Луцилла обратилась к Гроссе.
— Назначьте какой вам угодно день, — сказала она. — Чем скорее, тем лучше. Завтра, если возможно.
— Скажите мне, мисс, — спросил немец, внезапно став серьезным и строгим, — намерение ваше твердо?
Луцилла отвечала ему тоже серьезно:
— Мое намерение твердо.
— Gut! Шутка шуткой, милая моя, а дело делом. Теперь о деле. Я должен сказать вам мое последнее слово, прежде чем уеду.
И глядя на Луциллу своими черными глазами сквозь большие круглые очки, он начал убеждать ее на своем ломаном английском языке, что она должна подумать хорошенько и приготовиться, прежде чем решиться подвергнуться операции. Для меня было большим утешением заметить перемену в его обращении с нею. Он говорил авторитетно, она его должна будет слушаться.
Во-первых, предупредил немец Луциллу, в случае неудачи операции, повторить ее будет невозможно. Каковы бы ни были результаты, они будут окончательными.
Во-вторых, прежде чем решиться сделать операцию, он должен быть вполне уверен, что некоторые условия, необходимые для успеха, будут строго выполнены как самой пациенткой, так и ее родными и друзьями. Мистер Себрайт нисколько не преувеличил отрезок времени, который придется провести после операции в темной комнате. Глаза ее не будут развязаны ни на минуту раньше шести недель. В продолжение всего этого времени и, вероятно, в продолжение еще шести недель пациентка должна быть совершенно здорова, чтобы зрение ее восстановилось вполне. Если тело и дух не будут в наилучшем состоянии, никакая искусная операция не поможет. Все, что могло бы возбуждать или волновать пациентку, должно быть удалено из спокойного течения обыденной жизни, пока доктор не убедится, что зрение ее восстановлено. Строгому исполнению этих условий он обязан значительной долей своих успехов. Гроссе знает по собственному опыту, какое важное влияние общее здоровье пациента, как физическое, так и духовное, имеет на успех операций, в особенности операций над таким нежным органом, как глаза.
Высказав все это, Herr Гроссе обратился к ее здравому смыслу, советуя Луцилле обдумать хорошенько свое решение и посоветоваться с родными и друзьями. Словом, в течение трех месяцев, по крайней мере, доктор должен иметь полное право регулировать ее жизнь и вносить в нее перемены, какие он сочтет нужными. Если Луцилла и члены ее семейства согласятся принять эти условия, ей надо будет только написать Herr Гроссу в лондонскую гостиницу. На следующий день он будет в Димчорче и сделает операцию, если найдет здоровье больной удовлетворительным.
Закончив этим обещанием, Herr Гроссе выпустил из легких остаток воздуха глубоким горловым «Га» и быстро вскочил на свои короткие кривые ноги. В ту же минуту Зилла постучала в дверь и объявила, что экипаж ожидает джентльменов у садовой калитки.
Мистер Себрайт встал и, как бы сомневаясь, что собрат его закончил, сказал:
— Я вас не стесняю. У меня есть дело в Лондоне и мне решительно необходимо вернуться со следующим поездом.
— So! У меня есть тоже дело в Лондоне, — отвечал его собрат, — или, лучше, развлечение. (Мистер Себрайт, казалось, было неприятно изумлен, услышав такое откровенное признание от делового человека).
— Я страшно люблю музыку, — продолжал Гроссе, — и не хочу опоздать в оперу. Ach, Gott! Как музыка дорога в Англии! Я взбираюсь на галерею и плачу за это пять серебряных шиллингов. За пять медных грошей я в своем отечестве получил бы то же самое, только лучшего достоинства.
— От всей души благодарю вас, сударыня, — продолжал он, дружески прощаясь со мной, — от всей души благодарю вас за майонез. Пожалуйста в следующий мой приезд угостите меня опять этим чудным блюдом.
Он повернулся к Луцилле и в последний раз поднял ее веки большими пальцами.
— Помните, моя милая Финч, что сказал вам ваш доктор. Я впущу сюда свет, но когда захочу и как захочу. Милое создание! И милее будет она, когда прозреет!
Он взял руку Луциллы и, сентиментально приложив ее к сердцу, прикрыл другою рукой, как бы для того, чтобы согреть ее. В этой нежной позе он испустил громкий вздох, кивнул головой, подмигнул мне сквозь очки и заковылял за мистером Себрайтом, уже спускавшимся с лестницы. Кто отгадал бы, что этот человек мог дать Луцилле новую жизнь?
Нюджент пошел проводить докторов к садовой калитке, и мы остались вдвоем.
Теперь, когда мы были одни, Луцилла не могла не обратить внимания на отсутствие Оскара. Но лишь только она заговорила о нем, и в таких выражениях, что мне нелегко было бы успокоить ее, нас прервал долетевший из сада крик младенца. Я подошла к окну и стала смотреть.
Мистрис Финч действительно исполнила свое отчаянное намерение подстеречь докторов, чтобы посоветоваться о глазах младенца В пеньюаре и шали, бросив повесть на одну сторону лужайки, а платок на другую, она преследовала докторов на их пути к экипажу. Herr Гроссе, мало заботившийся о соблюдении приличий, бежал, заткнув уши от крика младенца, так быстро, как только позволяли ему его короткие ноги. Нюджент перегнал немца, спеша отворить садовую калитку. Мистер Себрайт, которому докторское достоинство не позволяло бежать, составлял арьергард. Мистрис Финч, следовавшая за ним по пятам, протягивала ему младенца для осмотра. Мистер Себрайт, вежливо протестуя, отмахивался руками. Нюджент с громким хохотом отворил садовую калитку. Гроссе выбежал и исчез, Себрайт последовал за Гроссе, мистрис Финч хотела последовать за Себрайтом, но на сцене появилось новое лицо. Потревоженный шумом в святилище своего кабинета, ректор вышел величественно в сад и мгновенно остановил мистрис Финч, спросив своим необыкновенным голосом на глубочайших басовых нотах: «Что это за непристойный шум?».
Экипаж тронулся, Нюджент затворил калитку.
Ректор и Нюджент обменялись несколькими словами, которые я не расслышала, относившимися, как я предположила, к посещению докторов. Мистер Финч, очевидно, оскорбленный тем, что услышал, отвернулся от Нюджента и обратился к Оскару, появившемуся на лужайке, лишь только экипаж отъехал от калитки. Ректор дружески взял его под руку и протянул другую мистрис Финч. Величественно шагая между ними к дому, досточтимый Финч обращался поочередно то к Оскару, то к жене. Его густой бас, сопровождаемый громким плачем ребенка, теперь доносился до меня явственно.